Алексей Константинович Толстой

И всюду звук, и всюду свет,
И всем мирам одно начало,
И ничего в природе нет,
Что бы любовью не дышало.

Тщетно, художник, ты мнишь, что твоих ты творений создатель;
Вечно носились они над землею, незримые оку...

Пожалуй приезжай
Ко мне сегодня с братом:
Со мной откушать чай
И утку с кресс-салатом.

 Полно, Миша! Ты не сетуй!
Без хвоста твоя ведь ж...,
Так тебе обиды нету
В том, что было до потопа.

Свет-государь,
Зачем таким вопросом оскорблять
Того, чья доблесть всем давно известна?
Не спрашивай его — потребуй только,
Чтоб он тебе святое слово дал.

Помилуйте, сеньор,
Нельзя ли выбрать вам другое место?
Ведь это есть то самое кладби́ще,
Где погребён убитый командор!

Въезжают они во трепещущий бор,
Весь полный весеннего крика;
Гремит соловьиный в шиповнике хор,
Звездится в траве земляника;
Черёмухи ветви душистые гнут,
Все дикие яблони в цвете;
Их запах вдыхаючи, мыслит Канут:
«Жить любо на Божием свете!»^[1]

Бью себя в грудь и кричу: Mea culpa.^{[комм. 1]} Относительно ошибки в 42 строфе Гаральда…^{[комм. 2]} Это с моей стороны непростительный lapsus calami, тем более, что в черновом списке у меня стоит так, как следует.^[2]

Братья Жемчужниковы нечестно поступили, умолчав об Александре Аммосове, который более Алексея Толстого участвовал в их кружке: «Запятки» <т.е. «Незабудки и запятки»> и «Пастух и молоко» — не их, а Аммосова. Это знают многие, а будь жив граф Алексей, он, как человек честный, правдивый не допустил бы этой передержки.^[3]