Валентин Иосифович Гафт

Отчего так предан пёс,
И в любви своей бескраен?
Но в глазах всегда вопрос,
Любит ли его хозяин.

От того, что кто-то сек,
От того, что в прошлом клетка,
От того, что человек,
Предавал его нередко

Я по улицам брожу,
Людям вглядываюсь в лица,
Я теперь за всем слежу,
Чтоб, как пёс, не ошибиться.

Россия! Чуешь этот странный зуд!
Три Михалкова по тебе ползут!.^[1] — «МИХАЛКОВЫМ»

Ему бы в сборную по баскетболу,
Какой-то чёрт сидит в нём, бес,
Всего лишь два вершка от полу,
А звёзды достаёт с небес.

Когда таким, как ты, пути открыты,
Ужасно множатся антисемиты...

О, необыкновенный Гердт,
Он сохранил с поры военной
Одну из самых лучших черт —
Колено- он -непреклоненный.

Он выдержит стойко любые нагрузки,
Мгновенно исчезнут сомненья и боль,
Когда в договоре написано «Глузский»,
Приличная сумма и умная роль.

Пишите, Ваш талант бесспорен,
А юмор, эрудиция
Пусть Вас не беспокоят, Горин,
У Вас всегда есть — дикция.

Недолго ждать пришлось ей свой счастливый случай.
«Ночь карнавальная» явилась тут как тут.
Была она везучей, невезучей,
Теперь есть всё, но «без пяти минут»!

Уж больно смел, когда не страшно,
Умён, когда и так понятно.
Он не достроил своей башни.
Бог дал ему и взял обратно.

Сатиры знаю злую силу,
Чужда неправда ей и лесть.
И в пасть попасться «Крокодилу»,
По-моему, большая честь!...

Когда стихи нехороши,
Судить поэта не спеши,
В них заложил поэт основу
Для ближнего — от всей души,
И, возлюбя, сказал: «Смеши!»
И дал работу — Иванову.

Он настоящий лицедей:
Меняет состоянье плоти.
Котов играя и вождей,
Прославился на... «Вашей тёте».

Коснуться дна решил Карасик,
Нырнул и затонул без звука,
Забыв, что Горький — крупный классик,
А он — Карасик, а не щука.

Артист великий, многогранный,
Чего-то глаз у вас стеклянный.
Быть может, это фотобрак?
Так почему ж хорош пиджак?

Не думали Сталин и Брежнев о том,
Что будет с утра и до ночи
Их жизненный путь освещать с «Огоньком»,
Свой путь сокращая, Коротич.

Теперь он не косит, а смотрит прямо
На родину свою издалека.
Не думаю, что стал умнее там он,
Но мы ценить умели «дурака».

В таланте у Мирошниченко
Все краски есть и все оттенки,
Но самая большая краска,
Когда лицо — почти как маска.

Всю обнажить себя в искусстве —
Такая у Негоды страсть.
В картине оголила чувства,
В «Плейбое» — остальную часть.

Когда смеёмся мы — он плачет.
Под маской мы не видим слёз.
Нет, он совсем нас не дурачил,
Он с нами говорил всерьёз.
И стало страшным то смешное,
Чем развлекал нас в тупике
Советский шут времён застоя
С седою прядью в колпаке.

Переосмысливая заново
Картины Элика Рязанова,
Скажу: талант его растёт,
Как и живот, им нет предела,
Но вырывается вперёд
Его талантливое тело!

Всё это правда, а не враки,
И вовсе не шизофрения.
В Крыму гуляли две собаки:
Поменьше — шпиц, побольше — Ия.

Начав блестяще с «Идиота»,
Он до сих пор, как в годы те,
Артист высокого полёта
На «идиотской» высоте.

И к тебе пришла фортуна,
Фарада, и ты поёшь,
Но тебя в «моменто уно»
Не задушишь, не убьёшь.

Он, конечно, популярный,
В каждой шутке — острый ум,
Но зачем же кулинарный
Был закончен техникум?
Щам, не знаем, сколько суток,
Нет и каши гречневой,
И, выходит, кроме шуток,
Жрать пока что нечего.

Артист — своих страстей невольник,
Чтоб овладеть теплом сердец,
Был даже чайником Ярмольник,
Но унитаз — его венец.