Га́лка (лат.Coloeus monedula, syn. лат.Corvus monedula) — птица, один из наиболее мелких представителей семейства врановых. Ранее этот вид включали в род во́роны (Corvus), но современные исследователи относят галку к роду Coloeus. Галка распространена в Западной Евразии и Северной Африке, концентрируясь большей частью в некрупных населённых пунктах, где старые каменные постройки соседствуют с лугами, полями, кладбищами и прочими открытыми пространствами. Характерные признаки: чёрное с тёмно-серым оперение, блестящие крылья и хвост, относительно небольшой клюв, голубовато-белые глаза. Наиболее известный крик: громкое и благозвучное «кай» или «кьяа».
Галка часто образует стаи, в том числе в сообществе воро́н, грачей, скворцов и других общественных птиц. Каждая особь всегда держится вместе с партнёром или партнёршей, сохраняя супружескую верность в течение жизни. Питание смешанное, с уклоном на животные корма летом и растительные зимой. Галка привлекает внимание человека с древних времён, о чём свидетельствуют многочисленные античные и средневековые источники. Своё отражение в культуре нашли такие характеристики птицы, как склонность селиться вблизи человека, страсть к блестящим вещам, общительность и приручаемость.
Галка в коротких цитатах
В просветах между поперечными досками, которыми заколочены прочие окна, тучи галок кричат и хозяйничают.[1]
— Афанасий Фет, из рассказа «Дядюшка и двоюродный братец», 1855
Народная жизнь подобна галке? Что-то больно хитро![2]
Если вы поймаете галку и рассмотрите всю ее организацию, то вы поразитесь, как она удивительно умно устроена, как много ума положено в ее организацию, как все соразмерно, пригнано одно к одному, нет нигде ни лишнего пера, ни угла, ни линии ненужной, негармоничной и не строго обдуманной.[2]
...совсем, кажется, ещё недавно пропало из лопуха огородное чучело, уцелевшее чудом во время пожара, оборвали его осенние ветры, размочили дожди и галки по лоскутам разнесли, должно быть ― по гнёздам![5]
— Сергей Клычков, «Князь мира», 1927
Дурак, сбившийся с пути слюнтяй, суеверная баба, ослабевший, ощипанный галками орёл![6]
Галка в публицистике и научно-популярной литературе
На вопрос «Клюет?» вам ответит не только любой осташ или осташиха, но даже и грудной ребёнок прочмокает губами, на которых не обсохло молоко: «Клевало, пока ты не пришёл». Даже галки и вороны, сидящие на набережной нет-нет да и каркнут московскому пижону с навороченным спиннингом из углепластика, что судака или щуку надо ловить на живца, а не на манку.[8]
— Михаил Бару, «Второй сон Любови Александровны», 2015
Галка в мемуарах, письмах и дневниковой прозе
Когда-то ещё его упорное желание летать птицей осуществится хотя в приблизительных только размерах того совершенства, которым уже обладает галка, обладает так, без всяких усилий с своей стороны, а просто так… галка так галка и есть, взяла да и полетела! А Надары еще лет тысячи будут разбивать себе головы и тонуть в морях, прежде нежели добьются уменья произвольно перелетать с крыши на крышу… Вот точно так же и народная жизнь…
— Как так же? — спросил в совершенном недоумении Березников. — Народная жизнь подобна галке? Что-то больно хитро!
— То есть совершеннейшее подобие галки! Если вы дадите себе труд поймать эту галку…
— Поймаю трёх! — сказал Березников.
— И одной довольно… Если вы поймаете галку и рассмотрите всю ее организацию, то вы поразитесь, как она удивительно умно устроена, как много ума положено в ее организацию, как все соразмерно, пригнано одно к одному, нет нигде ни лишнего пера, ни угла, ни линии ненужной, негармоничной и не строго обдуманной. Не так ли?
— Надо быть ловко устроена. На то господь праведный…
— Удивительно ловко и умно устроена! Но ведь тогда любая галка — гениальнейшее существо, необъятный ум?.. Вот у нас часто, изучая народную жизнь, иные в высшей степени гармонические явления народного быта приписывают народному уму, и тогда он кажется необъятным… А между тем эти гармонические явления, до которых умом человек непокорной воли дойдет только через тысячи веков, существуют и рождаются просто так, как галка, как жеребёнок…[2]
— Это… чорт его знает… — галка!.. Чорт знает, что такое! Ничего нет! ни ума, ни воли! Ну, уж это… <...>
До казармы люди в самом деле додумались и дострадались, а община родилась сама, как цветок, как галка. Хвалиться нашей общиной, артелью — то же, что приписывать самому себе и своему уму гениальное устройство собственного своего тела, своей нервной и кровеносной системы, то же, что приписывать галке блестящий успех в умственном развитии, так как она удивительно сумела устроить самое себя и не только летает куда и когда ей угодно, но даже знает, что за пять верст отсюда мужик просыпал овёс и что следует туда отправиться.
— Опять галка пошла в ход, — иронически и сердито сказал Березников.[2]
Я говорю здесь о дождях, о снеге, о ветрах… Лес, поля, вот эти кустышки травы, глинистые дороги с глубокими колеями, с дождевыми лужами, стаи галок, ворон, то прилетающие, то опять исчезающие куда-то, ― как все это связано с временем года, с состоянием погоды.[9]
Собственно барский двор кругом зарос исполинским репейником и лопухами. Колизей от времени и дождя принял пепельный цвет и, как мрачный циклоп, смотрел на деревню своим чёрным слуховым окном. В просветах между поперечными досками, которыми заколочены прочие окна, тучи галок кричат и хозяйничают.[1]
— Афанасий Фет, из рассказа «Дядюшка и двоюродный братец», 1855
Над бесконечной снежною равниною, тяжело взмывая усталыми крыльями, летела галка.
Над нею уходило вверх зеленовато-бледное небо, с одной стороны сливавшееся в дымчатой мгле с землею. С другой стороны, той, где только что зашло солнце, замирали последние отблески заката, галке был еще виден багряно-красный, матовый шар опускавшегося солнца, но внизу уже густел мрак зимней, долгой ночи. Куда только хватал глаз, — серело поле, окованное крепким, жгучим морозом. Неподвижная тишина резкого воздуха слабо нарушалась, гоня холодные волны взмахами усталых крыльев, несших галку к одному, только ей видимому лесу, где она решила сегодня переночевать. Зажглись уже звезды, и ночной мрак окутал холодным саваном замерзшую землю, когда галка достигла уже густого леса, смутно черневшего на белой поляне. Слышно было вверху, как от мороза потрескивали деревья, распластавшие свои ветви, отягченные сыпучим, мелким снегом. Захрустели сучки под осторожною ногою какого-то лесного зверя, выходившего на добычу. Из темной дали донеслись до галки унылые, жуткие звуки волчьего воя, протяжного, дикого. Крутым поворотом галка изменила направление полёта, напрягая последние силы, понеслась туда, где, она чувствовала, находится проезжая дорога.
Она любила человеческое общество, и лесная глушь была ей неприятна.
Галка не хотела признаваться самой себе, что она лично заинтересована в исходе дела. Неодобрительно каркая, она думала, что стоит лишь на страже интересов сословия. Действительно, хорошо будет житься галкам, если люди будут деликатничать друг с другом! Иронически встопорщив перья, галка сделала вид, что не смотрит на дорогу, но тотчас же обошла закон и скосила глаза на нарушителей междуживотного права.
Забава понравилась мальчику. Знакомые предметы принимали сказочный вид ― то угрюмый, то радостный, то враждебный, то ласковый ― смотря по тому, глядел ли он в желтое, голубое, красное, лиловое или зеленое стекло. Понравилось ему и другое изобретение Леонардо ― камера-обскура: когда на листе белой бумаги явилась живая картина, где можно было отчетливо видеть, как вертятся колеса мельницы, стая галок кружится над церковью, серый ослик дровосека Пеппо, навьюченный хворостом, перебирает ногами по грязной дороге, и верхушки тополей склоняются под ветром...[10]
Они вошли в маленькую ветхую домовую церковь, где еще царь Грозный молился о сыне, которого убил. Сквозь трещину свода глядело небо, такое глубокое, синее, какое бывает только на развалинах. Паутина между краями трещины отливала радугой, и, готовый упасть, едва висел на порванных цепях сломанный бурею крест. Оконницы слюдяные ветром все выбило. В дыры налетали галки, вили гнёзда под сводами и пакостили иконостас. Одна половина царских врат была сорвана. В алтаре перед престолом стояла грязная лужа.[4]
В океане, где я живу, как вы под железной крышей, — вода светится на три аршина, а рыбы летают по воздуху на манер галок! Это говорю вам я, штурман «Четырёх ветров», хотя её и чинили в прошлом году!
Но Михайла каким был, таким и остался: моргает он на Фоку слезливыми глазами и палочкой показывает в ту сторону, где у него раньше стоял, какой ни на есть, свой домишка, а теперь растёт широколистый лопух и красноголовый иван-чай, которым бабы морют клопов; совсем, кажется, ещё недавно пропало из лопуха огородное чучело, уцелевшее чудом во время пожара, оборвали его осенние ветры, размочили дожди и галки по лоскутам разнесли, должно быть ― по гнёздам![5]
— Сергей Клычков, «Князь мира», 1927
В воздухе как будто в изумлении всё остановилось, деревья перед окнами пригнулись покорно к земле, предчувствуя скорый ливень и ветер, вороны, галки и грачи закракали перед дождём, вытягивая вперёд носы и надувая изо всей силы зобы, уселись на деревьях в самой серёдке, чтобы в грозу ветром не сдуло и не подбило куда-нибудь под изгородку...[5]
— Сергей Клычков, «Князь мира», 1927
Зачем он бежал сюда от гордых своих желаний покорить непокоримое, все взять, что миллионы лет валялось под ногами? Зачем он здесь? Какую помощь могут оказать ему эти старые, потерявшие человеческий облик «божьи люди»? Дурак, сбившийся с пути слюнтяй, суеверная баба, ослабевший, ощипанный галками орёл! Так в гордыне своей думал Прохор, унижая себя и подсмеиваясь над собой.[6]
— Вячеслав Шишков, «Угрюм-река», 1933
Рассветало. На Спасской башне пробило четыре. Монах с Герасимом высунулись из окна. С хлопотливым граем пронеслась осенняя стая галок. Пыльная, местами поросшая бурьяном и кустарником площадь пред Китайской стеной стала заполняться людом.[11]
— Вячеслав Шишков, «Емельян Пугачев» (книга первая, часть третья), 1939
Пугачёв подал команду, и крепость тотчас ответила из тридцати орудий. Всё кругом застонало. Галки и грачи сорвались с крепостных деревьев, тёмным облаком принялись кружиться над крепостью, оглашая воздух граем, затем скрылись за лесами.[11]
— Вячеслав Шишков, «Емельян Пугачев» (книга вторая, часть третья), 1945
За рекой поднималась высокая-высокая гора из красной глины и песка. Под самой вершиной обрыва виднелось множество дырок и норок. У больших дырок сидели парочками галки и рыжие соколки-пустельги... <...>
― Зачем нам драться? ― отвечали береговушки. ― У нас над рекой мошек на всех хватает, у нас на Красной горке пустых норок много, ― выбирай любую.
― А пустельги? А галки? ― не унимался Чик.
― Пустельги ловят себе в полях кузнечиков и мышей.[12]
Чик вылетел из норки и стал как сумасшедший кидаться на Кота. А Кот лез и лез по обрыву. Тучей вились над ним ласточки, с криком летели на выручку к ним галки и пустельги. Кот быстро вскарабкался наверх и уцепился лапой за край норки. Теперь ему оставалось только просунуть другую лапу за гнездом и вытащить его вместе с Чирикой, птенцами и яйцами. Но в эту минуту одна пустельга клюнула его в хвост, другая ― в голову, и две галки ударили в спину.[12]
Настала осень. Скучен город. Дожди, туманы, резкий холод,
Ночь черная и серый день ―
И по нужде покинуть лень
Свой тёплый угол. Вечерами Вороны, галки над садами
Кричат, сбираясь на ночлег.[13]
— Иван Никитин, «Кулак», 1857
Вот Марья-скотница спешит,
Макая храбро лапти в жижу.
А вот милей, пожалуй, вид:
С перил балкона мокрых галка
Одним глазком за мной следит;
Да улетела скоро… Жалко!
И нет живой души опять.[3]
— Алексей Жемчужников, «Осенний дождь в деревне» (из цикла «Сельские впечатления и картинки». Серия первая), 25 сентября 1886 г.
Мглой задернут восток…
Дальний крик пролетающих галок…
И плетет себе белый венок
из душистых фиалок.[14]
— Андрей Белый, «Восседает меж белых камней...» (из цикла «Золото в лазури»), 1903
Вспомню маму, крашеную прялку,
Синий вечер, дрёму паутин,
За окном ночующую галку,
На окне любимый бальзамин...[15]
И с высот Олимпийских,
недоступных для галки,
там, на склонах альпийских,
где желтеют фиалки, ―
хоть глаза ее зорки
и простор не тревожит, ―
видит птичка пригорки,
но понять их не может.[17]
Лают лисы, воют волки, кружит галеньё.
Две недели отбивается Торжок.
Ой вы, светы мои, близкие и дальние.
Губы стынут. На губах ― снежок.[18]
— Олег Чухонцев, «Лают лисы, воют волки, кружит галенье...» (из цикла «Осаждённый»), 1960
Ни тоски, ни обиды. Не вернёмся домой. Падай с неба Флориды, Пепел серенький мой!
Нет, какие могилы?
(Галка, осень, дожди…)
На Ваганьковском, милый,
Не позволят, не жди.[7]
