Демарш энтузиастов

Эту книгу написали и оформили трое старых приятелей.
Что их объединяет? Многое. Во-первых, безыдейность. Взаимные творческие претензии. А главное — ненависть ко всяческим объединениям.
Все трое любят посмеяться. Особенно — в неподходящие минуты.
Все трое склонны к унынию. Особенно — на фоне массового веселья.
Все трое с энтузиазмом маршируют. Но каждый марширует по-своему.^[1]

Женщины Грузии строги, пугливы, им вслед не шути. Всякий знает: баррикады пушистых ресниц — неприступны.
В Грузии климата нет. Есть лишь солнце и тень. Летом тени короче, зимою — длиннее, и всё.

— Дядя, — возвысил голос захолустный родственник, — не причиняйте мне упадок слёз! <…> Я отморозил пальцы ног и уши головы!..

И вот герои летят <…>. От космической пыли слезятся глаза.

Когда-то мы жили в горах. Эти горы косматыми псами лежали у ног. Эти горы давно уже стали ручными, таская беспокойную кладь наших жилищ, наших войн, наших песен. Наши костры опалили им шерсть.

Она подняла лицо, и в мире сразу же утвердилось ненастье её темных глаз. Неудержимо хлынул ливень её волос. Побежденное солнце отступило в заросли ежевики.

От бешеных криков на стенах возникали подпалины.

Замысловатый узор винегрета опровергал геометрическую простоту сыров и масел. Напластования колбас внушали мысль об их зловещей предыстории. Доспехи селедок тускло отражали лучи немецких бра.

Я вышел на улицу, оставляя за спиной раскаты хорового пения и танцевальный гул. Ощущение было такое, словно двести человек разом примеряют галоши…

Когда-то мы жили в горах. Они бродили табунами вдоль южных границ России. Мы приучили их к неволе, к ярму. Мы не разлюбили их. Но эта любовь осталась только в песнях. <…>
Когда-то мы скакали верхом. А сейчас плещемся в троллейбусных заводях. И спим на ходу.

Бородатый литсотрудник долго искал мою рукопись. Роясь в шкафах, он декламировал первые строчки:
— Это не ваше — «К утру подморозило…»?
— Нет, — говорил я.
— А это — «К утру распогодилось…»?
— Нет.
— А вот это — «К утру Ермил Федотович скончался…»?
— Ни в коем случае.
— А вот это, под названием «Марш одноногих»?
— «Марш одиноких»^[2], — поправил я. <…>
— Здесь у вас сказано: «…И только птицы кружились над гранитным монументом…» Желательно знать, что характеризуют собой эти птицы?
— Ничего, — сказал я, — они летают. Просто так. Это нормально.
— Чего это они у вас летают, — брезгливо поинтересовался редактор, — и зачем? В силу какой такой художественной необходимости?
— Летают, и все, — прошептал я, — обычное дело…
— Ну хорошо, допустим. Тогда скажите мне, что олицетворяют птицы в качестве нравственной эмблемы? Радиоволну или химическую клетку? Хронос или Демос?..
От ужаса я стал шевелить пальцами ног.
— Ещё один вопрос, последний. Вы — жаворонок или сова?
Я закричал, поджег бороду редактора и направился к выходу.

Фрида сказала:
— Все мы — люди определённого круга.
Я кивнул.
— Надеюсь, и вы — человек определённого круга?
— Да, — сказал я.
— Какого именно?
— Четвёртого, — говорю, — если вы подразумеваете круги ада. <…>
Ночью мы стояли в чистом подъезде. Я хотел было поцеловать Фриду. Точнее говоря, заметно пошатнулся в её сторону.

— Где ты работаешь? — спрашиваю.
— В одном НИИ.
— Деньги хорошие?
— Хорошие, — отвечает Секин, — но мало.

Какие делались попытки танца! Как динамичен был замах протезом! Как интенсивно пролагались маршруты дружбы и трассы взоров!

— Я хочу домой, — сказал Чикваидзе. — Я не могу жить без Грузии!
— Ты же в Грузии сроду не был.
— Зато я всю жизнь щи варил из боржоми.

Достав из кобуры горсть вермишели, завтракал блюститель порядка,..