Денис Васильевич Давыдов

Кутузов [в начале ноября], избегая встречи с Наполеоном и его гвардией, не только не преследовал настойчиво неприятеля, но, оставаясь почти на месте, находился во всё время значительно позади. Это не помешало ему, однако, извещать Чичагова о появлении своём на хвосте неприятельских войск. Предписания его, означенные задними числами, были потому поздно доставляемы адмиралу; Чичагов делал не раз весьма строгие выговоры курьерам, отвечавшим ему, что они, будучи посланы из главной квартиры гораздо позднее чисел, выставленных в предписаниях, прибыли к нему в своё время^[1]

А завтра — чёрт возьми! — как зюзя натянуся,
На тройке ухарской стрелою полечу;
Проспавшись до Твери, в Твери опять напьюся,
И пьяный в Петербург на пьянство прискачу!

Но если счастие назначено судьбою
Тому, кто целый век со счастьем незнаком,
Тогда… о, и тогда напьюсь свинья свиньёю
И с радости пропью прогоны с кошельком!

«Нет, братцы, нет: полусолдат
Тот, у кого есть печь с лежанкой,
Жена, полдюжины ребят,
Да щи, да чарка с запеканкой!»

Так говорил наездник наш,
Оторванный судьбы веленьем
От крова мирного — в шалаш,
На сечи, к пламенным сраженьям.

Поляки, с русскими вы не вступайте в схватку:
Мы вас глотнём в Литве, а в…..м в Камчатку.^[2]

Был век бурный, дивный век:
Громкий, величавый;
Был огромный человек,
Расточитель славы.

То был век богатырей!
Но смешались шашки,
И полезли из щелей
Мошки да букашки. <…>

И комар, студент хромой,
В кучерской причёске,
И сверчок, крикун ночной,
Друг Крылова Моськи;..

Нет поэзии в безмятежной и блаженной жизни! Надо, чтобы что-нибудь ворочало душу и жгло воображение.^[3]

В легчайшей поэтической вспышке вашей, стихи ваши, как говорит Пушкин, стоят дыбом.^[4]

Что это Сенковской! <…> Каковы его критики на книги? бывало Полевой ругался площадно́, но что он перед Сенковским? — Монастырка перед своднею…^[5]

Я всегда считал Чедаева человеком начитанным и без сомнения весьма умным шарлатаном в беспрерывном параксизме честолюбия, — но без духа и характера как белокурая кокетка <…>. Мне Строганов рассказал весь разговор его с ним <…>. Как он, видя беду неминуемую, признался ему, что писал этот пасквиль на русскую нацию немедленно по возвращении из чужих краёв, во время сумашествия, в припадках которого он посягал на собственную свою жизнь; как он старался свалить всю беду на журналиста и на ценсора, — на первого потому, что он очаровал его (Надеждин очаровал!) и увлёк его к позволению отдать в печать пасквиль этот, — а на последнего за то, что пропустил оный.^[5]

Усач. Умом, пером остёр он, как француз,
Но саблею французам страшен:
Он не даёт топтать врагам нежатых пашен
И, закрутив гусарский ус,
Вот потонул в густых лесах с отрядом —
И след простыл!.. То невидимкой он, то рядом,
То, вынырнув опять, следом
Идет за шумными французскими полками
И ловит их, как рыб, без невода, руками. <…>
Но милым он дарит, в своих куплетах, розы.
Давыдов! Это ты, поэт и партизан!..

Давыдов, витязь и певец
Вина, любви и славы!
Я слышу, что твои совсем
Переменились нравы:
Что ты шампанского не пьёшь,
А пьёшь простую воду,
И что на розовую цепь
Ты променял свободу;
Что ныне реже скачешь в клоб,
В шумливые беседы,
И скромные в семье своей
Тебе вкусней обеды.
Не завиваешь ты уса;
Конь праздный в стойле тужит,
И сабельная полоса
За зеркало не служит.
Вкруг кивера обвился плющ
И всполз на верх султана;
Паук раскинул сеть свою
По сетке доломана.

Он дал мне почувствовать, что можно быть оригинальным.^[6]

Военные уверены, что он отличный писатель, а писатели про него думают, что он отличный генерал.^[7]

Сенковскому учить тебя русскому языку всё равно, что евнуху учить Потёмкина.^[8] — Сенковский обычно правил произведения авторов, печатавшихся в его журнале «Библиотека для чтения»

Коротко сказать, поэзия стихотворений Давыдова представляет непрерывный огнедышущий дифирамб <…>.
Нельзя не заметить ещё особенной характеристической черты, отличающей поэзию Давыдова. Это некоторый род живого весёлого юморизма, чуждого саркастической желчи, но растворённого каким-то беспечным, простодушным и вместе насмешливым презрением к мелочным суетам прозаической жизни. Такое расположение весьма естественно в душе воина, привыкшего играть жизнью.
<…> то не извинительно в нашем поэте, что он, забываясь, позволяет себе слишком явное оскорбление всякого приличия в выражениях, которое в Горации могла сносить только безнравственность дряхлого Рима. <…>
Что касается до прозаических его «Замечаний на Некрологию Н. Н. Раевского», то долг беспристрастия заставляет нас желать, чтоб он такою прозою писал меньше. <…> относительно изложения и языка заметим, что она слишком ниже славного имени Давыдова. Строгая критика, с одним грамматическим дозором, могла б найти в ней много грехов…

Элегии Давыдова часто дышат истинною поэзиею, и их всегда можно перечесть с удовольствием, несмотря на их однообразность.

Летучие стихотворения Давыдова — бивуачные импровизации. Давыдов и в поэзии был партизаном, как на войне. Нельзя лучше его успеть в поэзии, занимаясь ею между прочим, как одним из наслаждений жизни.

… Д. Давыдов <…> связал свою жизнь сложными нитями со своей поэзией. Это романтическое жизнеощущение <…> тогда было ещё не традицией, а витающим в воздухе живым литературным (и, шире, — культурным) переживанием…

Анакреон под дуломаном,
Поэт, рубака, весельчак!
Ты с лирой, саблей иль стаканом
Равно не попадешь впросак.

Давыдов, баловень счастливый
Не той волшебницы слепой,
И благосклонной, и спесивой,
Вертящей мир своей клюкой,
Пред коею народ трусливый
Поник просительной главой, —
Но музы острой и шутливой
И Марса, ярого в боях!

Денис Давыдов спрашивал однажды князя К***, знатока и практика в этом деле, отчего вечером охотнее пьёшь вино, нежели днём? — «Вечером как-то грустнее», — отвечал князь с меланхолическим выражением в лице. Давыдов находил что-то особенно поэтическое в этом ответе.^[9]

Статью <о партизанской войне>, отдали на цензурный просмотр А. И. Михайловскому-Данилевскому. Пушкин отозвался: «Это всё равно, как если бы князя Потёмкина послать к евнухам учиться у них обхождению с женщинами».^[10] — июнь—июль 1836