Завещание Ленина (телесериал)

Шаламов: А что «Новый мир»? Я предлагал им стихи… Мне сказали: простой народ их не поймёт.
Е. П. Северская: Ну, «Юность» читает не простой народ, а молодёжь… — 1960-е

Северская: Сейчас время другое.
Шаламов: Не может быть другого времени, когда люди остались прежними. — 1960-е

З. Вершина обнимает Шаламова.
Шаламов: Послушай, у тебя своя жизнь, не ломай её. Ты знаешь, как передаётся проказа — от одного прикосновения.
Вершина: Ну и всё, значит, я уже заражена.
Шаламов: Я состою из осколков. Раздробила меня колымская лагерная республика. Зачем я тебе, больной старик?
Вершина: Потому что вы настоящий. — 1972

Семья Шаламовых завтракает в день именин Варлама.
Наталья: А какой у Варлуши ангел?
Тихон: Я полагаю, такой же ленивый, как он. <…> Ну уж коли именинник нынче в утку не попал, то пусть зарежет… козлёнка. (Варламу) Не маленький же, тебе почти десять лет. <…> Был бы ты сын алеута, от тебя б давно избавились. Слабый. Никакой. Ветерок подует — и уже простужен. Не жилец, сказали бы про тебя алеуты. <…> (говорят о политике) Народные силы, освобождённые из-под ига самовластия, придут в движение невиданное… Не будет ни тюрем, ни армий, ни полиции…
Наталья: А кто же будет следить за бандитами, если не полиция?
Тихон: А за бандитами будут следить сами граждане и писать об этом в городской совет. Это называется самоуправление. Вот к этому невиданному времени и надо накопить силу, здоровье, запас знаний. <…> И первой на этом пути падёт коза. — 1917

Шаламов (выселяемый из общежития МГУ): Мне ночевать негде.
комендант: Как это негде, на Лубянке переночуешь.
Шаламов: Спасибо за совет, товарищ комендант.

Шаламов: Я хочу сделать важное заявление.
вахтёр на Лубянке: А вы кто?
— Бывший студент Шаламов. У вас томятся мои товарищи, и я не желаю гулять на свободе, покуда они пребывают в застенках.
— Шёл бы ты отсюда, бывший студент.
— Никуда не пойду.
— Чтобы к нам попасть, это заслужить надо. (Выталкивает его на улицу.)

редактор: Ну какая может быть проза в журнале «За промышленные кадры»? <…>
Шаламов: В других журналах говорят то же самое. <…>
— Ладно, давайте сделаем так: вы мне соорудите очерк о рабочем классе, чтоб был трескучий, как январский мороз, а я попробую напечатать [ваш рассказ]. Ну, если, конечно, удастся придумать соус, под которым его можно подать. <…> Как вам нравится это нововведение с ёлкой?
— Это единственное, что мне сегодня нравится.
— А мне не очень. Двадцать лет сидели без ёлки, и ничего. А тут нате – разрешили. (Встаёт на фоне портрета Сталина.) Так, поди, и боженьку разрешат.

Шаламов в магазине встретил знакомого бывшего троцкиста, с которым в 1927 печатал листовки «Завещания Ленина».
«Громобой»: Ты что думаешь, это я тебя тогда сдал?
Шаламов: А кто ж ещё?
«Громобой»: Да не я — объективная необходимость. Вот, знакомься, моя дочь. Думал, может, с ребёнком без очереди дадут.
Шаламов: Здравствуй, как тебя зовут.
— Октябрина.
Шаламов: А этого товарища?
— Каганович.
«Громобой»: <…> Мы с женой не хотим, чтоб ребёнок отстал от нового времени.

председатель тройки ОСО: Приговор: 5 лет исправительно-трудовых работ.
Шаламов: Последнее слово будет?
председатель: Перед расстрелом скажешь. — 1937

вохровец: Ну что, долго мух считать будем?
з/к: Нечем оправляться.
вохровец (улыбаясь): Тебе советская власть дала возможность посрать от души, а ты саботируешь. <…> Будешь срать и в глаза мне смотреть? (з/к поворачивается, вохровец стреляет ему в затылок) — 1938, «Одиночный замер»

Лупилов (помощник начальника ОЛПа): Товарищи заключённые, в это трудное время, когда каждый винтик, каждый грамм хлеба идёт на фронт, родная партия и правительство нашли возможность поздравить вас с очередной годовщиной Великой октябрьской социалистической революции! В честь этой знаменательной даты вам будет выдан праздничный завтрак. Ура, товарищи.
з/к (шепчет другому): Это что такое, Адам Иваныч?
— По-моему, что-то жидкое. Кажется, вода.
Шаламов: Это не вода, а кипяток.
раздатчик: Кипяток на пшённой крупе.
Шаламов: Я не вижу крупы.
раздатчик: Очки надень. Следующий.
Лупилов: Чтобы калории лучше усваивались, будете слушать в честь праздника высокую поэзию! Начинай, Хренов.
— Товарищи, в 1929 году мне довелось беседовать с Владимиром Владимировичем Маяковским на общие политические темы. Вот он (показывает портрет в томе стихов). В ходе нашего разговора было рождено великое произведение поэта — «Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и людях Кузнецка» (читает наизусть, запинаясь):
<…> Свела промозглость корчею —
неважный мокр уют,
сидят впотьмах рабочие,
подмокший хлеб жуют.
Но шёпот громче голода —
он кроет капель спад:
«Через четыре года
здесь будет город-сад!»
Через четыре года здесь будет город-сад!! Через четыре года здесь будет город-сад!!! Блядь!!! Я жрать хочу, не могу!!! (падает) Жрать хочу! Дайте жрать! Не могу! Скотина! (плачет)
заключённые (встают и скандируют): Жрать! Жрать! Дайте жрать!
Лупилов: Молчать, суки!!! <…> Все хотят жрать! Да только нечего! А всё почему? Потому что всё для фронта! А за бузу будем стрелять каждого. — в 7-й серии начальник после попойки объявил подчинённым директиву, что нормы питания заключённых будут снижены

Лупилов (ночью в бараке шепчет Хренову): А ты поймай мне уточку, тогда пожрёшь от пуза.
— Какую уточку?
— Озерцо за бараками знаешь?
— Ну.
— Туда селезень прилетает. Сможешь?
— Смогу.
— И будет тебе тогда «год за два»^[1], как сказал товарищ Маяковский. Кстати, какой он был?
— Жив... Он был псих.

Шаламов: … голоден я был почти всегда. Только сейчас я могу смотреть на бабочку и не хотеть её съесть.

Заключённый Хренов, вокруг которого строится действие одной из серий, не имеет ни малейшего отношения к реальному Ульяну Хренову. <…> это вообще другой человек, однофамилец, которого лагерная администрация выдаёт за Хренова «истинного», вдохновившего В. В. Маяковского на известное стихотворение про «город-сад».
Из чего это следует? Из контекста. Стержневой основой драматургии сериала, его сквозной темой является ложь. Ложь, которая связывает «верхи» и «низы» общества в единое целое. Администрация лагеря врёт измученным заключённым, что непосильную трудовую норму можно выполнить, что стланик — лучшее средство от цинги. Заключённые отвечают лагерной власти тем же <…>. История с Хреновым — того же рода. По заданию администрации он выдаёт себя за Хренова «истинного» и за лишнюю пайку ведёт с зэками просветительскую работу, читая им идеологически выверенного Маяковского (которого, кстати, почти ненавидит — это сказано открытым текстом через уста персонажа: «Не люблю и не читаю»).^[2] — ответ на опубликованное письмо Е. И. и М. Е. Выгонов с обвинением в клевете на Хренова

Создатели сериала не только называют фамилию реального человека, не только используют факты его биографии, но, надеясь, видимо, на то, что защитить «колымского доходягу» будет некому, сознательно клевещут на него. А уж объяснения Юрия Николаевича по поводу однофамильца заключённого <…> наводят на вопрос: а смотрел ли он сам свой сериал? Где это в фильме? Да такого «задания» и не могло быть, что понимает всякий, кто изучал историю сталинских лагерей. Контекст выживания, борьбы, страдания реальных людей, мне кажется, гораздо важнее эфемерных и часто спекулятивных концепций. Сказали бы уж честно, что плевать создателям на всех этих хреновых, реальных и выдуманных, просто не могли упустить случая, чтобы «крепко и ой как крепко» ударить по «идеологически выверенному» Маяковскому и энтузиастам «города-сада».^[2]

… сериал <…> несколько более мастеровитый, чем обычная телепродукция (как-никак Досталь), но не дотягивающий, конечно, до шаламовской антиэстетики, до его чудовищной точности и ледяной ненависти. Это продукция уровня «Штрафбата», предыдущей работы Досталя, которую от неожиданности перехвалили, даром что она очень ходульна и безвкусна. А понадобился сегодня Шаламов, как ни странно, для очередного развенчания русской революции — картина ведь называется не «Гнусность Сталина», а «Завещание Ленина». Вот оно, получается, завещание-то. Вот что Ленин-то нам оставил^[3], вот к чему с фатальной неизбежностью приводят любые попытки изменить общество и человека. То есть дихотомия наконец сформулирована: либо любите такую стабильность, какая есть, либо будет вам ГУЛАГ. Авторам невдомёк, что ГУЛАГ и есть изнанка стабильности: пока ТУТ была стабильность, ТАМ была Колыма. Шаламов привлечён для иллюстрации тезисов, стопроцентно ему враждебных: он весь стоит на жажде полной и окончательной революции, которая отменила бы прежнего человека как он есть, а с помощью его дикого, неинтерпретируемого в человеческих терминах опыта нам доказывают именно абсолютность и безальтернативность этого самого человека: шаг влево, шаг вправо — ГУЛАГ.
То есть и после смерти не повезло.

… по крайней мере, в наиболее важных смысловых сценах — представляет, по моему мнению, типичнейший образец так называемого постмодернизма с его снижением всего и вся, со всевозможными цитатами и каламбурами, с меланхолической иронией, с вызывающей провокативностью и даже цинизмом. <…>
Разумеется, Ю. Арабову и Н. Досталю было бы трудно на протяжении всех двенадцати часов выдержать одну монотонную линию, заявленную в заставке-рефрене. Вероятно, поэтому они вставили в сериал немалое число эпизодов откровенно анекдотического характера.
<…> в некоторых сценах поразительное стилистическое сходство с… пародиями-анекдотами Д. Хармса на тему «Однажды приходит Гоголь к Пушкину».
Повод дала прежде всего сцена визита молодого Шаламова к Л. Д. Троцкому (действие по фильму происходит в 1927 году). Я, извините, сильно хохотал над этим эпизодом, потому он резко вываливался из, казалось бы, трагической интонации всего сериала и своей абсолютной неправдоподобностью открывал один из секретов «творческой лаборатории» авторов. <…>
Троцкий, оказывается, проживает сейчас «на квартире наркома Белобородова» <…>. Входят молодые люди в подъезд и спрашивают у вахтёра, переодетого гепеушника, сначала Белобородова, а потом Троцкого. А гепеушник, сообразив, что перед ним наивные студенты, сбегав наверх, докладывает: «Лев Давидович сейчас занят. Он играет в шахматы с Анатолием Васильевичем Луначарским. Разыграна индийская защита, но до эндшпиля ещё очень далеко». Студенты разворачиваются восвояси.
<…> в 1927 году Троцкий уже давно был в принципиальной политической ссоре с Луначарским и не мог с ним сидеть ни за каким столом.
Эпизод объясняется, на мой взгляд, проще: именно упоминанием, в одной семантической связке, фамилий Л. Д. Троцкого и А. Г. Белобородова. Это одна из скрытых аллюзий фильма, адресованная не «быдлятнику» <…>. Троцкий и Белобородов <…> были самым прямым образом причастны к расстрелу царской семьи…
<…> как же было её обойти в сериале, претендующем раскрыть русскую трагедию XX века? Хотя бы лёгким намёком сказать:
«Мы, авторы, тоже понимаем, откуда, от каких дьяволов, всё пошло. И то, что молодой Шаламов и его друзья тянулись к этим дьяволам, лишний раз говорит о том, как наивны и слепы они были».
<…> Ведь если посмотреть серии, посвящённые дореволюционной России, то в них как раз — об истоках «дьяволиады», обрушившейся на благообразную и богомольную страну. <…>
По крайней мере, все «анекдоты» соответствуют общей установке сериала — на исправление прошлого и на исправление самого Шаламова (и его текстов, и его линии поведения). <…>
Чисто шаламовских, образов — в фильме почти нет. Их заменяют, как правило, досочинённые за писателя устрашающе преувеличенные «картинки». <…>
Не поняли авторы Шаламова — ни молодого, ни зрелого, ни позднего, не поняли ни как личность, ни как писателя. <…>
В сущности, авторы фильма — и в общем замысле сериала, и в частных эпизодах, особенно тех, что относятся к последним годам жизни писателя, — воспроизводят и повторяют старые диссидентские бредни, родившиеся на пресловутых «кухнях». (На более строгом социологическом языке это можно назвать трансляцией клише или стереотипов сознания либеральной фронды позднего периода существования СССР).

Нельзя не заметить, что в биографической ленте практически отсутствуют три фигуры, встречи с которыми были, по собственному признанию Шаламова, главными в его послелагерной жизни, — имею в виду Б. Пастернака, Н. Мандельштам, А. Солженицына (Пастернак и Солженицын проходят упоминаниями, Н. Я., кажется, отсутствует вовсе). Рискну предположить, что их появление прорвало бы типажную эстетику фильма, в основе которой, если очень обобщать, антропология людей адаптирующихся и адаптировавшихся, так сказать, слившихся с местностью или, в другом плане обсуждения, с типовыми ожиданиями зрителей. Единственное исключение здесь — но и оно, по понятным причинам, неполное — сам Шаламов. <…>
Фильм Досталя не ставит себя в отношение ко всему предыдущему кино, тогда как проза Шаламова именно что ставит, и <…> в самое радикальное («ненавижу литературу»). Поэтому фильм повествователен, но не рефлексивен, — он не рефлексирует позицию ни повествователя, ни персонажа, ни зрителя. Последнему предлагается отождествиться со зрелищем, то есть оставаться зрителем, который может сопереживать, однако — по самому построению зрелища в данном случае — не имеет возможности встать в собственное отношение к происходящему.^[4]