Игорь Миронович Губерман

Я Россию часто вспоминаю,
Думая о давнем дорогом,
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно, смирно и кругом.

Крича про срам и катастрофу,
порочат власть и стар и млад,
и все толпятся на Голгофу,
а чтоб распяли - нужен блат.^[1]

Россия красит свой фасад,
чтоб за фронтоном и порталом
неуправляемый распад
сменился плановым развалом.^[1]

Быть может, потому душевно чист
и линию судьбы своей нашел,
что я высокой пробы эгоист —
мне плохо, где вокруг нехорошо.

В зоопарке под вопли детей
укрепилось моё убеждение,
что мартышки глядят на людей,
обсуждая своё вырождение.

Везде одинаков Господен посев,
И врут нам о разнице наций.
Все люди — евреи, и просто не все
Нашли пока смелость признаться.

Все мои затеи наповал
рубятся фортуной бессердечно;
если б я гробами торговал —
жили бы на свете люди вечно.

Жить, покоем дорожа —
пресно, тускло, простоквашно;
чтоб душа была свежа,
надо делать то, что страшно.

За что люблю я разгильдяев,
блаженных духом, как тюлень,
что нет меж ними негодяев
и делать пакости им лень.

Зачем вам, мадам, так сурово
страдать на диете учёной?
Не будет худая корова
смотреться газелью точёной.

Когда и где бы мы ни пили,
тянусь я с тостом каждый раз,
чтобы живыми нас любили,
как на поминках любят нас. — вариант трюизма

Любым любовным совмещениям
даны и дух, и содержание,
а к сексуальным извращениям
я отношу лишь воздержание.

Мы сразу простимся с заботами
и станем тонуть в наслаждении,
когда мудрецы с идиотами
сойдутся в едином суждении.

Непросто — грезить о высоком,
паря душой в мирах межзвёздных,
когда вокруг под самым боком
храпят, сопят и портят воздух.

Поскольку в землю скоро лечь нам
и отойти в миры иные,
то думать надо ли о вечном,
пока забавы есть земные?

Прекрасен мир, судьба права,
полна блаженства жизнь земная,
и всё на свете трын-трава,
когда проходит боль зубная.

Пусть меня заботы рвут на части,
пусть я окружён говном и суками,
всё же поразительное счастье —
мучиться прижизненными муками.

Наше время ступает, ползёт и идёт
по утратам, потерям, пропажам,
в молодые годится любой идиот,
а для старости — нужен со стажем.

С Богом я общаюсь без нытья
и не причиняя беспокойства,
глупо на устройство бытия
жаловаться автору устройства.

Сбываются — глазу не веришь —
мечты древнеримских трудящихся:
хотевшие хлеба и зрелищ
едят у экранов светящихся.

Свой собственный мир я устроил
усилием собственных рук,
и всюду, где запись в герои,
хожу стороной и вокруг.

У самого кромешного предела
и даже за него теснимый веком,
я делал историческое дело —
упрямо оставался человеком.

Угрюмо думал я сегодня,
что в нашей тьме, грызне, предательстве
вся милость высшая Господня —
в его безликом невмешательстве.

Я бы мог, на зависть многих,
сесть, не глянув, на ежа —
опекает Бог убогих,
у кого душа свежа.

Я в гостевальные меню
бывал включён как угощение…

Свирепые бои добра со злом
Текут на нескончаемом погосте,
Истории мельчайший перелом
Ломает человеческие кости.

Мне Маркса жаль: его наследство
свалилось в русскую купель;
здесь цель оправдывала средство
и средства обосрали цель. — глава I. Как просто отнять у народа свободу: ее надо просто доверить народу

Любую можно кашу моровую
затеять с молодёжью горлопанской,
которая Вторую Мировую
уже немного путает с Троянской. — I

Когда кругом кишит бездарность,
кладя на жизнь своё клише,
в изгойстве скрыта элитарность,
весьма полезная душе. — глава II. Среди немыслимых побед цивилизации мы одиноки, как карась в канализации

Не прыгая с веком наравне,
будь человеком;
не то окажешься в говне
совместно с веком. — II

Гляжу, не жалуясь, как осенью
повеял век на пряди белые,
и вижу с прежним удовольствием
фортуны ягодицы спелые. — II

Между слухов, сказок, мифов,
просто лжи, легенд и мнений
мы враждуем жарче скифов
за несходство заблуждений. — II

… мне страшно, что сытые свиньи
страшней, чем голодные волки. — II

Блуд мировых переустройств
и бред слияния в экстазе —
имеют много общих свойств
со смерчем смыва в унитазе. — глава III. В борьбе за народное дело я был инородное тело

Куда по смерти душу примут,
я с Богом торга не веду.
в раю намного мягче климат,
но лучше общество в аду. — III

Мне моя брезгливость дорога,
мной руководящая давно:
даже чтобы плюнуть во врага,
я не набираю в рот говно. — III

Я не стыжусь, что ярый скептик
и на душе не свет, а тьма;
сомненье — лучший антисептик
от загнивания ума. — III

Я потому люблю лежать
и в потолок плюю,
что не хочу судьбе мешать
вершить судьбу мою. — III

Вполне владеть своей женой
и управлять своим семейством –
куда труднее, чем страной,
хотя и мельче по злодействам. — глава IV. Семья от бога нам дана, замена счастию она

Живи, покуда жив. Среди потопа,
которому вот-вот наступит срок,
поверь — наверняка всплывёт и жопа,
которую напрасно ты берёг. — глава V. Если жизнь излишне деловая, функция слабеет половая

Сколь часто тот, чей разум выше,
то прозябал, то просто чах,
имея звук намного тише,
чем если жопа на плечах. — глава VI. Кто томим духовной жаждой, тот не жди любви сограждан

В стихах моих не музыка живёт,
а шутка, запечённая в банальности,
ложащаяся грелкой на живот,
болящий несварением реальности. — VI

В прошлом были те же соль и мыло,
хлеб, вино и запах тополей;
в прошлом только будущее было
радужней, надёжней и светлей. — глава VII. Увы, но истина — блудница, ни с кем ей долго не лежится

На собственном горбу и на чужом
я вынянчил понятие простое:
бессмысленно идти на танк с ножом,
но если очень хочется, то стоит. — VII

Нашей творческой мысли затеи
неразрывны с дыханьем расплаты;
сотворяют огонь — прометеи,
применяют огонь — геростраты. — VII

Власть и деньги, успех, революция,
слава, месть и любви осязаемость —
все мечты обо что-нибудь бьются,
и больнее всего — о сбываемость. — VII

Дымись, покуда не погас,
и пусть волнуются придурки —
когда судьба докурит нас,
куда швырнёт она окурки. — глава VIII. Счастливые потом всегда рыдают, что вовремя часов не наблюдают

Анахорет и нелюдим
и боязливец неудачи
приходит цел и невредим
к покойной старости собачей. — VIII

Совсем на жизнь я не в обиде,
ничуть свой жребий не кляну;
как все, в дерьме по шею сидя,
усердно делаю волну. — глава IX. Увы, но улучшить бюджет нельзя, не запачкав манджет

Когда я раньше был моложе
и знал, что жить я буду вечно,
годилось мне любое ложе
и в каждой даме было нечто. — глава Х. Живу я более, чем умеренно, страстей не более, чем у мерина

Душа болит, свербит и мается,
и глухо в теле канителится,
если никто не покушается
на целомудрие владелицы. — глава I. Вот женщина: она грустит, что зеркало ее толстит

Должно быть, зрелые блудницы
огонь и пыл, слова и позы
воспринимают как страницы
пустой предшествующей прозы. — I

Живя в загадочной отчизне,
из ночи в день десятки лет
мы пьём за русский образ жизни,
где образ есть, а жизни нет. — глава II. Не стесняйся, пьяница, носа своего, он ведь с нашим знаменем цвета одного

Напрасно мы стучимся лбом о стену,
пытаясь осветить свои потемки;
в безумии режимов есть система,
которую увидят лишь потомки. — глава III. Вожди дороже нам вдвойне, когда они уже в стене

У писателей ушки в мерлушке
и остатки еды на бровях,
возле дуба им строят кормушки,
чтоб не вздумали рыться в корнях. — глава IV. Сколь пылки и разговоры о Голгофе за рюмкой коньяка и чашкой кофе

Без отчётливых ран и контузий
ныне всюду страдают без меры
инвалиды высоких иллюзий,
погорельцы надежды и веры. — глава V. Причудливее нет на свете повести, чем повесть о причудах русской совести

По ночам начальство чахнет и звереет,
дикий сон морозит царственные яйца:
что китайцы вдруг воюют, как евреи,
а евреи расплодились, как китайцы. — глава VI. Господь лихую шутку учинил, когда сюжет еврея сочинил

Мир столько всякого познал
с тех пор, как плотью стала глина,
что чем крикливей новизна,
тем гуще запах нафталина. — глава VII. Во тьме домой летят автомобили и все, кого уже употребили

У тех, кто пылкой головой
предался поприщам различным,
первичный признак половой
слегка становится вторичным. — VII

Что значат слёзы и слова,
когда приходит искушение?
Чем безутешнее вдова,
тем сладострастней утешение. — глава VIII. Любовь — спектакль, где антракты немаловажнее, чем акты

Я государство вижу статуей:
мужчина в бронзе, полный властности,
под фиговым листочком спрятан
огромный орган безопасности. — глава IX. Давно пора, ебёна мать, умом Россию понимать

Растёт лосось в саду на грядке;
потек вином заглохший пруд;
в российской жизни всё в порядке;
два педераста дочку ждут. — IX

Боюсь, как дьявольской напасти,
освободительных забот:
когда рабы приходят к власти,
они куда страшней господ. — IX

В годы, обагрённые закатом,
неопровержимее всего
делает еврея виноватым
факт существования его. — глава Х. Как Соломон о розе

Не золото растить, сажая медь,
не выдумки выщелкивать с пера,
а в гибельном пространстве уцелеть —
извечная еврейская игра. — Х

Его непоседливый и неукротимый характер, полное отсутствие способности хотя бы в чем-то пойти на компромисс и с чем-то примириться рано или поздно неизменно приводили к очередной безработице. К примеру, работу в одной из ведущих русскоязычных газет он потерял после того, как, выступая по радио, прочел стихи, в которых высмеивались религиозные ортодоксы. Дело в том, что, в соответствии с системой религиозных запретов, правоверный еврей не может держать на одном столе мясные и молочные продукты. Более того ― для мытья посуды из-под молока и из-под мяса в религиозных домах на кухне существуют две отдельные раковины, ― не дай Бог перепутать! Неистребимый остроумец Губерман не нашел ничего лучше, чем прочитать по иерусалимскому радио такие стихи:
Еврею нужна не простая квартира.
Еврею нужна для жилья непорочного
Квартира, в которой два разных сортира:
Один ― для мясного, другой ― для молочного.
Теперь Игорь Губерман полностью стал свободным. Он издает свои книги, выезжает с гастролями за рубеж, главным образом в США и в Россию, и иногда сотрудничает вместе со своим другом Александром Окунем на русском радио. Надо сказать, что в России, где книги Губермана выходят теперь многотысячными тиражами, его выступления проходят в переполненных залах, а его принимают восторженно, как национального героя. Юмор его все так же неизменен. Когда в первый приезд в Израиль я пожаловался ему на желудок, он немедленно среагировал: «Старик, все очень просто. Твой советский желудок отторгает непривычные для него свежие продукты».^[2]