Кот ушёл, а улыбка осталась

Город Нью-Йорк. Утро после банкета. В кармане ни цента.
Пошёл гулять. Навстречу мужик. Когда поравнялись, мужик спросил:
— Мистер, ай эм алкоголик. Кен ю хэлп ми?
— Икскюз ми, сэр, ай эм алкоголик ту. — Вместо предисловия

Фильм вчера закончили и отметили это. Сегодня проснулся, голова не болит, не тошнит. Обидно. Когда снимаешь фильм, как будто бежишь стометровку. Не хватает времени, каждая секунда дорога: придумать, решить, сделать. Иногда работа в три смены. Перезапись, озвучание, монтаж. Когда фильм закончен, просыпаешься — как будто с разбега в стену врезался. Пустота! Не о чем думать.
До 86 года смягчало удар отмечание окончания. После банкета просыпаешься утром, голова болит, тошнит, решаешь, что лучше: принять пирамидон <…> или пойти выпить пиво? Есть о чём думать. — Отмечание окончания

В Канаде на следующий день после показа фильма «Мимино» ко мне в гостиницу пришла журналистка. Она расспрашивала меня о кино и литературе, архитектуре и живописи, о любви и судьбе человечества. (Она говорила по-русски с приятным акцентом.) Ей нравилось, как я отвечал, она смеялась над моими шутками. Меня трудно разговорить, но у неё, молодой и привлекательной, получилось.
А на следующий день в газете, на последней странице, появилась моя маленькая фотография, под которой было написано: «…ни по одежде, ни по манере поведения советский режиссёр Георгий Данелия не похож на агента КГБ, каким он на самом деле является…» — В красной рубашоночке

В ноябре 90 года меня пригласили на запись новогодней программы <…> в «Останкино» <…>. Подошёл молодой человек: <…>
— По замыслу встречать Новый год собирается избранное общество. Всё на высоком уровне, автомобили, персоны, шампанское, мандарины.
— Вокруг столько голодных людей. Зачем выпендриваться?
— Равенство отменили, Георгий Николаевич, теперь у нас равноправие.
<…> пили шампанское, ели мандарины и веселились. А в конце стали выбирать «Человека года». К каждому подходили с микрофоном и камерой. Гости называли разных людей, симпатичных мне, не симпатичных и даже отвратительных. Когда подошли ко мне, я рассказал эпизод, который видел по телевизору.
— Маленькая газель подошла к реке пить воду. Изводы выскочил огромный крокодил, схватил её и потащил. Это заметил бегемот, который шёл по берегу. И этот бегемот бросился на крокодила, дал ему пикулей, отнял газель и вытолкнул её на берег. Вылез и сам. Облизал бедненькую и легонько подтолкнул мордой в попу: «Иди, гуляй, дурашка!»
Кандидатуру этого бегемота я и предложил на «Человека года».
— Почему бегемота?
— Он даже знаком с этой газелью не был. Корысти никакой, а рисковал.
В новогоднюю ночь <…> [это] не показали. <…>
Между прочим. По телевизору бывший комсомольский вожак, ныне миллиардер, на встрече со студентами, учит: если хотите добиться успеха, думайте только о себе. — Бегемот года

«Золотой Остап» один из первых частных ресторанов в Москве, и открыл его Арчил Гомиашвили.
Когда я поднимал тост за Арчила, всегда говорил:
— Арчил прекрасно сыграл Остапа Бендера. А Остап Бендер мог бы сыграть Арчила Гомиашвили?
И из тех, кто знал Арчила, никто не сказал:
— Да. — Арчил

Пройти Евгений Моргунов мог куда угодно и к кому угодно. Его учитель, классик советского кино, профессор Сергей Аполлинариевич Герасимов говорил: «Если меня вызовет Сталин, а в его кабинете рядом с ним будет сидеть Женя Моргунов, я нисколько не удивлюсь». — Сталин я, Иосиф Виссарионович!

Почему его все слушались и всюду пускали? Думаю, что помимо природного дара внушения, <…> Моргунов ещё правильно выбирал нужную в данном эпизоде роль и безукоризненно её исполнял. В работе актёра над ролью есть понятие — пристройка: <…> снизу, на равных, сверху. У Моргунова в его моноспектаклях были только две пристройки: на равных — с начальством и сверху — со всеми остальными. С начальством любого ранга он общался по-приятельски: радушно и раскованно, как с одноклассником, с которым сидел за одной партой. А с остальными говорил спокойно, ровным голосом, с чувством собственного превосходства и лёгкого презрения. И «остальные» понимали, что перед ними — начальник. И поэтому его слушались и всюду пускали. — Секрет Моргунова

Всё когда-то родилось и когда-то исчезнет. И человечество тоже. А я не могу понять, в каком оно теперь возрасте? То ли в подростковой глупости, то ли в старческом маразме… — Юра

Меня иногда спрашивают:
— Неужели в жизни вы не встречали сволочей? Почему о них не пишете в своих книгах?
— Встречал сволочей и предателей. И немало. Но все они крепко-накрепко заперты в мусорном ящике моей памяти. И вход им в мои воспоминания строго запрещён. — Мусорный ящик памяти

Хотелось бы, когда я окажусь Там, чтобы кто-нибудь, прочитав эти книги, сказал:
— Кот ушёл, а улыбка осталась. — там же (конец книги)

Когда моего друга Евгения Максимовича Примакова назначили директором Федеральной службы разведки, внутренний голос сказал мне: «Гия! Вы с Примаковым друзья — сто лет! Много должностей за это время поменял твой друг, а ты ни с какими просьбами к нему ни разу не обращался! Настала пора! Проси!»
Я пошёл к Жене и сказал:
— Женя, я еду на фестиваль в Канны. Дай мне какое-нибудь задание!
— Какое?
— Ну, хотя бы горшок с цветком в гостинице на подоконнике переставить или на набережной Круазет жвачкой приклеить к скамейке снизу записку. Ну, и ваши суточные, и на непредвиденные расходы: такси, пресса, чаевые. А то в Госкино всего 3 доллара в сутки дают.
Евгений Максимович ответил:
— Георгий Николаевич, когда нам понадобится передвинуть в гостинице горшок на подоконнике или жвачкой приклеить к скамейке снизу записку, мы обратимся к тебе. Только к тебе и ни к кому больше. Даю слово. А пока тренируйся, — он достал из ящика пачку жевательной резинки и протянул мне.
Ну, а потом его оттуда перевели на другое место работы (назначили премьер-министром), а я так и остался неохваченным… — «Филип Моррис»

Тель-Авив, несмотря на военный конфликт Израиля с соседями, по своей ауре был мирным городом. В Москве в то время выходишь на улицу и как-то не по себе. Атмосфера страха. А в Тель-Авиве по ночам, когда не спалось, я гулял по улицам и, встретив кого-то, мне совсем не хотелось перейти на другую сторону. — Израиль

Голан писал, что синопсис его не устраивает. Он примет окончательное решение только после того, как у него на столе будет готовый сценарий (сто страниц). Резо сказал, что это надолго, а у него в Тбилиси театр. Посоветовал мне пригласить ещё кого-то в соавторы и улетел. А я обратился к своему другу Грише Горину. Гриша отказался. Сказал мне, что я человек сомневающийся, всё бесконечно переделываю, и он такой же. И если мы начнём работать вместе, то не закончим сценарий никогда. Гриша познакомил меня с Аркадием Хайтом… — Не угодили!

В то время уже начиналась перестройка, и иностранные продюсеры стали появляться в Москве. Нам помогал Александр Суриков (председатель «Совинфильма»). Он давал читать сценарий американским продюсерам. Продюсеры говорили, что им это интересно, но героя должен играть американский актёр, а язык должен быть английским. Меня это не устраивало. Героя должен играть Буба Кикабидзе, а язык тот, на котором говорят персонажи: грузинский, русский, иврит, английский, турецкий. Но это не устраивало продюсеров. И тогда Суриков устроил мне поездку в Канны, на фестиваль.
— Там будут все продюсеры, и мы найдём кого-нибудь сговорчивого.
Там были все, но условия не менялись. <…> Муза Туриничева, моя старая московская приятельница, познакомила меня с французским продюсером Константином Александровым. В отличие от других Александров был согласен снимать фильм, как я и хотел, на разных языках. Но насчёт героя был непоколебим <…>.
— Георгий Николаевич, озвучишь грузинским актёром, и будет на экране грузин, — уговаривал Саша Суриков. <…>
Когда проходил мимо гостиницы «Маджестик», увидел у входа толпу репортёров. <…> Подъехал лимузин, из него вышли два загорелых красавца в белых смокингах, а за ними мужичок в мятой серой майке и тряпочных тапочках. Корреспонденты кинулись их фотографировать. Красавцы широко улыбались, а из-за них выглядывал мужичок. <…> Константин Александров:
— Нравится?
— Нет. Если бы вот этот в тапочках был актёр, его бы я взял.
— В тапочках — это Бен Кингсли, а эти двое — его охрана. <…> Я с ним поговорю. <…> Кингсли сниматься согласен, но сейчас он занят. Освободится только через два года.
— Жалко. — Мужичок в матерчатых тапочках

В середине шестидесятых годов, когда моё имя стало упоминаться в прессе, ко мне стали приходить письма от общественных организаций, где сообщали, что я избран в члены правления и что ближайшее заседание Правления этой организации состоится там-то и тогда-то. Уведомления приходили два года. Я не ходил. Потом их присылать прекращали. И только одна организация — Общество дружбы ОАР — СССР преданно присылало мне приглашения почти двадцать лет. И в знак признательности этому обществу я включил в число своих регалий и это своё почётное членство. На официальных письмах я стал подписываться: народный артист, лауреат Государственных премий, член правления Общества ОАР — СССР Георгий Данелия. А когда я так подписал поздравительную телеграмму в Тбилиси своему другу кинорежиссёру Эльдару Шенгелая и её зачитали на торжестве в честь его юбилея в Доме кино, было немало звонков от моих тбилисских коллег. Они интересовались, что это за общество, какие оно даёт привилегии и что надо сделать, чтобы стать его членом.
Я отвечал, что это не телефонный разговор. — Член правления

Когда в 1990 году я показывал «Паспорт» в Музее Современного Искусства в Нью-Йорке, директор музея спросил, не тот ли это фильм, в котором должен был сниматься Николас Кейдж.
— Тот.
— Николас жаловался, что русский режиссёр Джордж его пригласил, а потом пропал, так никто ни с ним, ни с его агентом не связался.
Сейчас мне понятно: Николас Кейдж после нашей встречи снялся в фильме, который прошёл с громким успехом, стал звездой и был уже начинающему продюсеру Константину Александрову не по карману. Но самолюбивый Константин не мог признаться, что у него не хватает на Кейджа денег, и сказал, что Кейдж сниматься отказался. — Адью, месье!

Моя жена Галя уговорила меня, пока составляется новый календарный план, поехать отдохнуть в Ессентуки.
Приехали. Воду не пьём, не гуляем, а с утра до ночи смотрим по телевизору бурные дебаты народных депутатов. 88-й год. Перестройка. Депутаты один за другим в прямом эфире говорят то, за что раньше давали от пяти до пятнадцати. Мы вполне с ними солидарны. Грядут перемены. Впереди нас ждёт нормальная, человеческая жизнь. — Грек Манолис

Когда начали снимать в Израиле, я совершил необдуманный поступок. Собрал израильскую группу и спросил, нет ли в сценарии чего-нибудь обидного для израильтян.
— Мне важно, чтобы в нашем фильме этого не было.
И получил замечания. <…>
А Саша Кляйн сказал:
— Георгий Николаевич не слушайте никого. Если все замечания выполнить, от сценария ничего не останется! Я бы только имя героя поменял. Мераб очень напоминает «араб».
— Правильно, — сказали все. — Еврейская цензура

… в конце восьмидесятых в продуктовых магазинах совершенно опустели полки, даже в Москве. <…>
В 87 году к Дню Октябрьской революции дирекция киностудии «Мосфильм» каждому объединению выделила праздничный заказ — одна венгерская курица, две банки болгарской кабачковой икры, коробка отечественных конфет фабрики «Красный Октябрь» и пачка чая «со слоном». Наше объединение (восемь человек) собралось, и мы тянули жребий.
Если раньше за рубежом я покупал вещи жене, детям, внукам, друзьям и знакомым, то теперь стал покупать еду. Один опытный человек подсказал мне, что от них надо везти не сыры и колбасы, а китайскую сухую лапшу в пакетиках, она дешёвая, питательная и мало весит (сейчас эта лапша весьма популярна в нашей стране и называется «бомжпакет»). — Бомжпакеты для известного режиссёра

Когда фильм вышел на экраны, никто не верил, что актёр, который играет Мераба, не грузин. Даже в Грузии. И кто-то распространил слух, что истинная фамилия Жерара Дармона — Жордания. Ибо Жерар Дармон внебрачный внук Ноя Жордания. — Озвучание — дубляж

В мае 43 года из Москвы в Тбилиси приехала мамина подруга Катя Левина (кинокритик) и рассказала, что отец от нас скрывает, что очень болен, у него открытая форма туберкулёза.
<…> мама решила ехать в Москву. <…>
— Мама, я тебя одну, беззащитную, не пущу! Если ты меня с собой не возьмёшь, я в Москву пешком приду, — пригрозил я.
Мама понимала, что это не пустые слова, она знала, что я со своим другом Шур-Муром готовился бежать на фронт и только чтобы не бросить её одну в Тбилиси, в последний момент отказался от этой затеи. <…>
Родственники и друзья в дорогу собрали нам десять бутылок водки, сказали, что под Мичуринском <…> водку можно выгодно поменять на сливочное масло (лучшее лекарство для больных туберкулёзом).
Мой дядя Миша Чиаурели достал нам <…> билеты в мягкий вагон, и мы поехали к папе в Москву. Поезд был набит битком. <…> Люди ехали в коридорах, в тамбурах, на крышах. <…> До Москвы ехали восемь суток.
Проводник предупредил:
— В окно не высовывайтесь и ничего не хватайте, граждане.
И объяснил, что на крыше немало бандюг. Они на палочке с верёвочкой спускают папиросу или бутылку портвейна в авоське, человек открывает окно, высовывается, тянется за предметом, его хватают, вытягивают на крышу поезда, раздевают и выбрасывают на ходу. <…>
Около Махачкалы мама вышла и поменяла пачку соли на ведро совсем свежей, ещё не солёной чёрной икры, и мы два дня ели эту икру всем купе. Ложками. Испортиться она не успела. — Чёрную икру — ложками!

Современность решили показывать гротескно. Но действительность обгоняла нас. И то, что вчера казалось перебором, сегодня становилось реальностью. <…>
Придумали: в Москве с электричеством проблемы, свет дают только по чётным дням, и когда Настя едет на работу в нечётный день, вагон трамвая по рельсам тащит на буксире БТР (бронетранспортёр).
Осенью на Чистых прудах прицепили трамвай к БТРу, посадили Настю у окна <…>. И выяснилось, что прохожие на нас никакого внимания не обращают <…>. А когда трамвай остановили, чтобы вошёл наш герой Саша, <…> от трамвайной остановки к нам побежали люди и попытались войти в вагон. Мы их не пускали:
— Товарищи, <…> неужели вы не видите, что этот трамвай не действующий, киношный, его БТР тащит.
— Электричества нет, вот он и тащит. Наконец-то снизошли, о людях подумали!
Придумали: посреди людной улицы военный хор с оркестром поёт песню: «Вот возьму и повешусь. И меня закопают…» Прохожие останавливаются. Сочувственно слушают.
В то время начали выводить советские войска из Германии, а куда их деть, никто не знал. <…>
Придумали: солдат, у всех на виду, из танка сливает шлангом бензин в «жигуль» элегантной женщины.
Снимали эту сцену <…> без света, длиннофокусным объективом, с тротуара, чтобы не останавливать движение (денег на милицию не было). Пока ждали солнца, к нашему «жигулю» начали пристраиваться в хвост другие легковушки, образовалась очередь.
— Прогнать? — спросил второй режиссёр Юсуп Даниялов.
— Пусть стоят, — сказал Паша Лебешев. Он снимал этот фильм.
Последний из очереди, хозяин «Москвича», подошёл к солдату и потребовал, чтобы больше двух литров в одни руки не наливал и отпускал бензин только машинам с московскими номерами.
— Это почему только с московскими?! — Из «Нивы» вышла плотно сбитая женщина в спортивном костюме. — Упыри столичные! — закричала она. — Всю страну америкосам продали, а теперь к армии присосались, паразиты! — Придумали

С фильмом «Настя» я первый раз попал на фестиваль «Кинотавр» в Сочи. <…> Мне понравилось. К чести Марка Рудинштейна, он приглашал на фестиваль и старых, давно вышедших из моды звёзд (с внуками и правнуками).
<…> приезжало много бандитов (они почему-то полюбили этот фестиваль). Я спросил Марка Рудинштейна, как мне отличать бандитов от кинематографистов.
— Проще всего на пляже, — сказал Марк. — Если пьяный и без креста — это киношник, если трезвый с большим крестом — это бандит. — «Кинотавр»

В 62-м году, когда в Мурманске снимали фильм «Путь к причалу», <…> дали нам древний сухогруз «Витязь» <…>. Двенадцать лет тому назад его хотели разрезать и переплавить на металл. Но капитан <…> написал Хрущёву, что <…> на этом революционном корабле в 1919 году выступал Владимир Ильич Ленин! И командующий Северным флотом получил бумагу: «Витязь» не трогать! <…>
А раз корабль на плаву, на нём должна быть и вся команда <…>. А от нечего делать матросы всё с корабля воруют и продают. Однажды своровали и свой якорь. <…>
Тогда <…> я хотел снять обо всём этом фильм и придумал такой финал. Когда матросы подняли свой якорь и корабль поплыл, тяжёлый якорь <…> пробил днище — и корабль пошёл ко дну. Команда попрыгала в воду и поплыла к берегу. А капитан надел парадный китель с орденами, вышел на капитанский мостик и взял под козырёк. А когда вода дошла капитану до горла, корабль килем встал на грунт. <…>
— Забавная история, — сказала Ира. — И хорошая роль для Бубы. Гия, сними это кино.
— Ирочка, сегодня на тему, как мы у себя воруем, уже много чего наснято.
— Тут финал со смыслом, — сказал Буба. — Жалко, если пропадёт. — Буба, помоги!

… безвозмездно нам разрешили снять сцену в тюрьме…
<…> в этой сцене рядом со мной (я играю роль «бугра»), сидят не актёры, а настоящие зэки.
Когда съёмка закончилась, я сказал, как обычно:
— Спасибо всем.
— Режиссёр, а пол-литра? — спросил главный.
— А можно? — спросил я охранника.
— Ну, ладно. Раз вы просите.
— Митя сбегает, — главный показал на мужчину, сплошь покрытого синими татуировками.
Я дал Мите денег. Конвоир посмотрел на часы и сказал ему:
— Туда-сюда — час. Не больше.
Мы вышли. Я спросил у конвоира:
— Вы уверены, что Митя вернётся?
— Уверен. <…> Он же за водкой пошёл! Если не вернётся — ему не жить, даже если в Австралии спрячется. — Вернётся, никуда не денется