В августе сорок четвёртого (роман)

Это тебе не мамочкина бахча, где каждый кавун знаком и лично симпатичен. — Таманцев

Вот так всегда. Армия считает нас органами госбезопасности, а органы считают нас армией.

Жизнь – чертовски капризная штука. Изредка она улыбается, но чаще поворачивается задом и показывает свой характер — Таманцев

Я отрезал кусочек, пожевал и тут же выплюнул — горький. Поэтому его и выбросили. Да здравствуют горькие огурцы! Да здравствуют следы и улики! — Таманцев

Пока что все это — фактики в мире Галактики! А она велика и бесконечна... — Таманцев

...Таманцев подходил к костру быстрой упругой походкой так легко и бодро, словно весь день отсыпался где-то неподалеку и, только что проснувшись, поспешал к ужину. Андрей подумал, что Таманцев сейчас или после ужина будет еще обязательно не менее получаса тренироваться в силовом задержании, в «качании маятника», в различных прыжках, финтах и перебежках, будет до третьего пота вырабатывать суплес^[1], и Андрей с особой силой ощутил свою неполноценность.

Да-а, пожрать не мешало бы! Как говорил товарищ Мечников, еда – самое интимное общение человека с окружающей средой. А уж он-то соображал… — Таманцев

Как говорил товарищ Христос, ищите и обрящете. — Таманцев

...— Будет, — заверил Таманцев. — Я сам звонил по вэ-чэ в Управление Второго Белорусского. И передал с литером «Весьма срочно»... За подписью генерала.
— Плачет по тебе гауптвахта, — покачал головой Алехин. — Кончится война, посадить на полгодика — вполне по заслугам!
— Уж я бы там отоспался. И ряшку бы наел — во! — Таманцев развел руками. — Есть элементы авантюризма, — со вздохом признал он, — но исключительно для пользы дела.

Только просветите. Не дайте помереть дурой! — Таманцев

Впрочем, наше дело маленькое. Наше дело прокукарекать, а там хоть и не рассветай... — Таманцев

Как бы худо ни шло дело, — наставлял его Таманцев, — никогда не подавай виду. Особенно посторонним. Держись бодро-весело. Тебе волком выть хочется, а ты: ля-ля, ля-ля — мол, жизнь прекрасна и удивительна!

Возьми их всех! Возьми их теплыми! Умри, но сделай! Вернее, как говорит начальство: сделай и не умирай! — Таманцев

...Из всех возможных экономий, самая дорогостоящая и опасная для государства - это экономия на борьбе со шпионажем. — Сталин

...Андрей решился задать вопрос, занимавший его в этот час: а что будет, если ни сегодня, ни завтра поймать разыскиваемых не удастся?
— Москва шутить не станет... — мрачно сказал Таманцев. — Каждому поставят по клизме... На полведра скипидара с патефонными иголками, — уточнил он

— Вы что же, нас считаете дезертирами или даже бандитами? — с заметной обидой и в то же время улыбаясь при мысли о столь нелепом предположении, осведомился капитан.
— Никак нет... — засмущался Алехин. — Просто, знаете, как говорится, семь раз проверь, а потом поверь!.. Бдительностью дело не испортишь!

— У меня, — медленно произнес Богомолов — не было прототипов положительных героев… <…> — А вот отрицательных — были… Точнее, был. Так, прототипом Мищенко был известный диверсант по фамилии Грищенко^[2].

… в этой книге подкупает ее деловитая, будничная интонация. Ни слова о героизме, но зато в ней, собственно говоря, три слоя, и это как раз делает ее такой читабельной, сложной и увлекательной. Первый слой ― это документы. Документов много, частью они Богомоловым вымышлены, частью стилизованы, частью это документы подлинные, добытые им за время десятилетней пристальнейшей работы в архивах. Второй слой ― это повествование от автора, и это повествование тоже подчеркнуто нейтрально и чрезвычайно плотно, насыщено, абсолютно лишено лишнего. Это такая голая проза, скелет прозы. А вот третий ― это внутренние монологи героев, и вот эти внутренние монологи написаны джойсовским методом. И особенно поразительны вот эти двадцать страниц, на которых внутренний монолог Алехина во время пятиминутного досмотра документов Мищенко^[3].