Николай Макарович Олейников

Ты — цветок! Тебе нужно полнеть,
Осыпаться пыльцой и для женщин цвести.
Дай им, дай им возможность иметь
Из тебя и венки и гирлянды плести.

Жареная рыбка,
Дорогой карась,
Где ж ваша улыбка,
Что была вчерась? <…>
Помню вас ребёнком:
Хохотали вы,
Хохотали звонко
Под волной Невы.

Карасихи-дамочки
Обожали вас <…>.

Бюстики у рыбок —
Просто красота!
Трудно без улыбок
В те смотреть места.

Погубила меня ты, змея.
Был я ангелом — стал негодяем…
Я люблю тебя, крошка моя!

Красивая, тактичная, меланхоличная!
Ты нежно ходишь по земле,
И содрогается всё неприличное,
И гибнет пред тобой в вечерней мгле.

Женщинам в отличие
Крылышки даны!
В это неприличие
Все мы влюблены.

Ты надела пелеринку,
Я приветствую тебя!
Стуком пишущей машинки
Покорила ты меня.

Покорила ручкой белой,
Ножкой круглою своей <…>.

Среди грохота и стука
В переписочном бюро
Уловил я силу звука
Ремингтона твоего.

Этот звук теперь я слышу
Днём и ночью круглый год, —
Когда град стучит по крыше,
Когда сверху дождик льёт <…>.

Пусть под вашей пелеринкой,
В этом подлинном раю,
Застучит сильней машинки
Ваше сердце в честь мою.

Если б не было Наташи —
Жизнь бы водкой прожигал. <…>

Но зато, когда с тобою
Я среди твоих цепей,
Я люблю и подорожник,
Мне приятен и репей.

Роет яму подхалим во тьме ночной.
Может, выроет, а может быть, и нет.
Всё равно на свете счастья нет.

Я думаю, что согласятся даже птицы
Целовать твои различные частицы.
Обо мне уж нечего и говорить —
Я готов частицы эти с чаем пить…

Для кого Вы — дамочка, для меня — завод,
Потому что обаяния от Вас дымок идёт.

Бойся, Заболоцкий,
Шума и похвал.
Уж на что был Троцкий,
А и тот пропал.^[1]:с.215 — со слов С. Маршака, переданных Б. Сарновым^[2]

Надоело мне в цифрах копаться,
Заболела от них голова.
Я хотел бы забыть, что такое 17,
Что такое 4 и 2.

Я завидую зрению кошек:
Если кошка посмотрит на дом,
То она не считает окошек
И количество блох не скрепляет числом.^[3]

Я придумал число-обезьянку
И число под названием дом.
И любую аптечную склянку
Обозначить хотел бы числом.
Таракан, и звезда, и другие предметы —
Все они знаменуют идею числа, <…>
Всё, что выразить в знаках нельзя. <…>
Мои числа — не цифры, не буквы,
Интегрировать их я не стал:
Отыскавшему функцию клюквы
Не способен помочь интеграл.
Я в количество больше не верю,
И, по-моему, нет величин;
И волнуют меня не квадраты, а звери, —
Потому что не раб я числа, а его господин.^[3]

… паук <…> муху, как зверя, хватает,
Садится на ветку верхом
И в пленницу ножик вонзает.^[3]

Я муху безумно любил!
Давно это было, друзья,
Когда ещё молод я был <…>.

Бывало, возьмёшь микроскоп,
На муху направишь его –
На щёчки, на глазки, на лоб,
Потом на себя самого.

И видишь, что я и она,
Что мы дополняем друг друга,
Что тоже в меня влюблена
Моя дорогая подруга.

Приятен вид тетради клетчатой:
В ней нуль могучий помещен,
А рядом нолик искалеченный
Стоит, как маленький лимон.

О вы, нули мои и нолики,
Я вас любил, я вас люблю!
Скорей лечитесь, меланхолики,
Прикосновением к нулю! <…>

Когда умру, то не кладите,
Не покупайте мне венок,
А лучше нолик положите
На мой печальный бугорок.

На хорошенький букетик
Ваша девочка похожа.
Зашнурована в пакетик
Её маленькая кожа.

2-я
Ножками мотает,
Рожками бодает,
Крылышком жужжит:
— Жи-жи-жи-жи-жид! –
Жук-антисемит.
<…>
4-я. Осенняя жалоба Кузнечика
И солнышко не греет,
И птички не свистят.
Одни только евреи
На веточках сидят.
<…>
7-я. Смерть Жука
Жук (разочарованно).
Воробей — еврей,
Канарейка — еврейка,
Божья коровка — жидовка,
Термит — семит,
Грач — пархач!
(Умирает.) — по свидетельству Я. С. Друскина, на основе «Книжки с картинками» Н. И. Бухарин предполагал издать серию антифашистских плакатов, плакат с текстом 7-й картинки изображал жуком Гитлера^[4]

Сеете страсть,
Как заразу,
Будучи сами –
Алмаз.

Неуловимы, глухи, неприметны
Слова, плывущие во мне <…>.
Простой предмет — перо, чернильница, –
Сверкая, свет прольют иной.
И день шипит, как мыло в мыльнице,
Пленяя тусклой суетой.

Ты сделан для еды, но назначение твоё высоко!
Ты с виду прост, но тайное твоё строение
Сложней часов, великолепнее растения.
Тебя пошляк дрожащею рукой разламывает. Он спешит.
Ему не терпится. Его кольцо твоё страшит,
И дырка знаменитая
Его томит, как тайна нераскрытая.

От страсти тяжело дыша,
Я раздеваюся, шурша.

Вступив в опасную игру,
Подумал я: «А вдруг помру?»

Действительно, минуты не прошло,
Как что-то из меня ушло.

Душою было это что-то.
Я умер. Прекратилась органов работа.

И вот, отбросив жизни груз,
Лежу прохладный, как арбуз.

Арбуз разрезан. Он катился,
Он жил — и вдруг остановился.

В нём тихо дремлет косточка-блоха,
И капает с него уха.

А ведь не капала когда-то!
Вот каковы они, последствия разврата.

Неприятно в океане
Почему-либо тонуть.
Рыбки плавают в кармане,
Впереди — неясен путь.

Так зачем же ты, несчастный,
В океан страстен попал <…>.

Страшно жить на этом свете,
В нём отсутствует уют, —
Ветер воет на рассвете,
Волки зайчика грызут,

Улетает птица с дуба,
Ищет мяса для детей,
Провидение же грубо
Преподносит ей червей.

Плачет маленький телёнок
Под кинжалом мясника,
Рыба бедная спросонок
Лезет в сети рыбака.

Лев рычит во мраке ночи,
Кошка стонет на трубе,
Жук-буржуй и жук-рабочий
Гибнут в классовой борьбе.

Всё погибнет, всё исчезнет
От бациллы до слона —
И любовь твоя, и песни,
И планеты, и луна. <…>

Дико прыгает букашка
С беспредельной высоты,
Разбивает лоб бедняжка…
Разобьёшь его и ты!

Наливши квасу в нашатырь толчёный,
С полученной молекулой не может справиться учёный.

Мною было жжение
У себя в груди замечено,
И с тех пор у гения
Сердце искалечено.

Что-то в сердце лопнуло,
Что-то оборвалось,
Пробкой винной хлопнуло,
В ухе отозвалось.

Красавица, прошу тебя, говядины не ешь.
Она в желудке пробивает брешь.
Она в кишках кладет свои печати.
Её поевши, будешь ты пищати.

Другое дело кролики. По калорийности они
Напоминают солнечные дни. — полностью

Все пуговки, все блохи, все предметы что-то значат. <…>
Я различаю в очертаниях неслышный разговор <…>.

Тебе селёдку подали. Ты рад. Но не спеши её отправить в рот
Гляди, гляди! Она тебе сигналы подаёт.

Если я — судак, то ты подобна вилке,
При помощи которой судака едят.

Я страстию опутан, как катушка…

Над системой кровеносной,
Разветвлённой, словно куст,
Воробьёв молниеносней
Пронеслася стая чувств.

Веществ во мне немало,
Во мне текут жиры,
Я сделан из крахмала,
Я соткан из икры. <…>

Икра твоя роскошна,
Но есть её нельзя.
Её лишь трогать можно,
Безнравственно скользя.

Если птичке хвост отрезать —
Она только запоёт. <…>

Наподобие петрушки
Разукрашен твой овал,
Покрывает всю макушку
Волокнистый матерьял. <…>

Где растительные злаки,
Обрамлявшие твой лоб,
Где волокна-забияки,
Где петрушка, где укроп?

Он не должен сочетать куриных ног
с бесстыдной женской ножкой,
Не должен страсть объединять с питательной крупой.
Не может справиться с подобною окрошкой
Красавец наш, наш Генрих дорогой.

Всему есть время, и всему есть мера:
Для папирос — табак, для спичек — сера,
Для вожделения — девица,
Для насыщенья — чечевица!

Увы, не та во мне уж сила,
Которая девиц, как смерть, косила!
И я не тот. Я перестал безумствовать и пламенеть,
И прежняя в меня не лезет снедь.

Давно уж не ночуют утки
В моём разрушенном желудке.
И мне не дороги теперь любовные страданья —
Меня влекут к себе основы мирозданья. <…>

Любовь пройдёт. Обманет страсть. Но лишена обмана
Волшебная структура таракана.

О, тараканьи растопыренные ножки, которых шесть!
Они о чём-то говорят, они по воздуху каракулями пишут,
Их очертания полны значенья тайного… Да, в таракане что-то есть,
Когда он лапкой двигает и усиком колышет.

От мяса и кваса
Исполнен огня,
Любить буду нежно,
Красиво, прилежно…
Кормите меня! <…>

Дрожу оттого я,
Что начал я гнить,
Но хочется вдвое
Мне кушать и пить. <…>

Любви мне не надо,
Не надо страстей,
Хочу лимонаду,
Хочу овощей! <…>

Но сердце застынет,
Увы, навсегда,
И жёлтая хлынет
Оттуда вода… — см. предпоследнюю цитату в статье Л. Гинзбург^[5]

И меня охватила тоска,
И припал я к скамье головой. <…>
И я умер немного спустя,
И лежал с неподвижным лицом…
В Ботанический сад заходя,
Я не знал, что остануся в нём.^[3]

Спина кузнечика горит сознаньем, светом, <…>
он выглядит пакетом;
Разрежь его — и ты увидишь чудеса:

Увидишь ты двух рыбок, плавающих вместе,
Сквозную дырочку и крестик.^[3]

Шумит земляника над мёртвым жуком,
В траве его лапки раскинуты.
Он думал о том, и он думал о сём, —
Теперь из него размышления вынуты.

И вот он коробкой пустою лежит,
Раздавлен копытом коня,
И хрящик сознания в нём не дрожит,
И нету в нём больше огня.

Он умер, и он позабыт, незаметный герой,
Друзья его заняты сами собой. <…>

А там, где шумит земляника,
Где свищет укроп-молодец,
Не слышно ни пенья, ни крика
Лежит равнодушный мертвец.

У мухи нету перьев. Зачем же я не муха?!
Я тоже не имею ни перьев, ни хвоста.
И мягкости такой же моё большое брюхо,
Я так же, как и муха, не вью себе гнезда.^[3]

Чарльз Дарвин, известный учёный,
Однажды синичку поймал… <…>

Он видел головку змеиную
И рыбий раздвоенный хвост,
В движениях — что-то мышиное
И в лапках — подобие звёзд.

Однако, — подумал Чарльз Дарвин, —
Однако синичка сложна.
С ней рядом я просто бездарен,
Пичужка, а как сложена!

Зачем же меня обделила
Природа своим пирогом?
Зачем безобразные щёки всучила,
И пошлые пятки, и грудь колесом?

Заговорили о его стихах.
— Это не серьёзно. Это вроде того, как я вхожу в комнату, раскланиваюсь и говорю что-нибудь. Это стихи, за которыми можно скрыться. Настоящие стихи раскрывают. Мои стихи — это как ваш «Пинкертон», как исторические повести для юношества.^[5]

… Хармс сейчас носит необыкновенный жилет (жилет был красный), потому что у него нет денег на покупку обыкновенного.^[5]

Однажды я сказала Олейникову:
— У Заболоцкого появился какой-то холод…
— Ничего, — ответил Олейников как-то особенно серьёзно, — он имеет право пройти через это. Пушкин был холоден, когда писал «Бориса Годунова». Заболоцкий под влиянием «Бориса Годунова».^[5]

Берегись
Николая Олейникова,
Чей девиз —
Никогда не жалей никого.^[1]:195

Ничего не может быть гнуснее, когда под видом рассказа о прошлом Красной Армии детям преподносится клевета на Красную Армию, опошление героической борьбы против белых и интервентов. <…> Книжка [«Танки и санки»] вредна. Её нужно изъять [из продажи].^[6][7]

Его необыкновенный талант проявился [в 1920-х] во множестве экспромтов и шутливых посланий, которые он писал по разным поводам своим друзьям и знакомым. Стихи эти казались небрежными, не имеющими литературной ценности. Лишь впоследствии стало понятно, что многие из этих непритязательных стихов — истинные шедевры искусства.^[8][7]

Один из умнейших людей, которых я встречал в своей жизни, он внутренне как бы уходил от собеседника — и делал это искусно, свободно. Он шутил без улыбки. В нём чувствовалось беспощадное знание жизни. Мне казалось, что между его деятельностью в литературе и какой-то другой, несовершившейся деятельностью — может быть, в философии? — была пропасть.^[9]

… он, по-видимому, читал работы Лидии Виндт по истории русской басни, где нашёл очень интересный анализ во многом абсурдной манеры Сумарокова и баснописцев его школы, где наблюдаются особые формы «перенесения условий жизни людей на животных», «имеющие чисто орнаментальное значение»^[10].
<…> анималистические персонажи Олейникова психологически и эмоционально очеловечены и не рассуждают, не философствуют, а чувствуют и страдают, как люди <…>. Олейников сознательно играет на нарушении всегда очень спорных правил «правдоподобия», о которых особенно заботились теоретики басенного жанра, где по преимуществу фигурировали персонажи из мира зверей, птиц, насекомых и т. д.