Ночная флейта (Асеев)

Когда луны кровавый кратер
зальёт замолкших башен фронт,
восходит тяжко император
на обветшалый горизонт. <…>

И, оплывая хмурым оком
недовершенное тобой,
маячишь над судеб потоком
неописуемой судьбой.

И ты передо мной взметнулась,
твердыня дремная Кремля, —
железным гулом содрогнулась
твоя священная земля. — Константину Локсу

Горькие в сердце — миндалины…
В чёрном небе зеркал
нежной звездою вспыхнул блистательный,
взвитый тобой бокал.

Я снова вспомню о мифах —
извечных спутниках славы,
о птицах-иероглифах,
о тиграх острова Явы.

Там злые пляшут москиты,
свивая пышные гнезда,
а мне — родные ракиты
холодные застят звезды.

Вспыхнут слова зигзагами
в бледном блистанье линз…
Из голубой колымаги —
выходит принц.

Какие спокойные дремлют
мечты — в запредельном краю!
Весенние хлады объемлют
почившую душу мою.

{Мы пьём скорбей и горести вино
и у небес не требуем иного,
зане свежит и нудит нас оно.

Оратаи и сеятели слова,
мы отдыху не предаемся. Здесь
мы не имеем пристани и крова. <…>

Дерзай, поэт! Недолгой немотой
ответствуют небесные пространства.
Пей вешних трав целительный настой,

Да радостно твоё пребудет пьянство.
Когда ж стихом взыграет вдруг оно —
стиху довлеет царское убранство.

Режь злых цепей томящее звено,
спадёт, спадёт гремучая окова!
Мы пьём скорбей и горести вино

И у небес не требуем иного. — Борису Пастернаку

Летаргией бульварного вальса
усыпленные лица подернув,
в электрическом небе качался
повернувшийся солнечный жернов;.. — Н. С. Гончаровой

Нет ничего необычного в том, что начинающему поэту хочется предстать необычным. Естественное желание и, как правило, опережающее возможности. Так было и в первой книжке Асеева <…>.
В ней много экзотики, достаточно легко узнаваемой. Автор так до конца и не решил, какой необычностью он поразит воображение: будет ли современным и городским вослед Брюсову или отправится в дальние страны за Гумилёвым… Или предпочтет путешествие во времени, явившись архаистом-новатором:

Мы пьём скорбей и горести вино
и у небес не требуем иного,
зане свежит и нудит нас оно.
(«Терцины другу»)

Русский XVIII век, слышимый едва ли не с цитатной точностью и буквализмом. Не Василия ли Петрова «Оду на карусель»^[1] перечитал Асеев, где ему запомнились строчки: «То слух мой нежит и живит…», «Безмерной славы нудит жаждой…»?
Но скорее всего он ничего не перечитывал, и свет, отраженный в лике Госпожи Большой Метафоры, которой он поклоняется вместе с другими поэтами кружка «Лирика», случайно выхватил из прошлого несколько черточек одического стиля. Если есть что-то постоянное в тогдашнем поэтическом мышлении Асеева, то пристрастие к образу, играющему отражениями, как будто мир явлен в зеркалах или на бесчисленных гранях кристаллической поверхности.