Окоп

...я говорю о тех цветах, что посылаю тебе. Они растут как раз у окопа, а достать их страшно трудно, потому что можно быть убитым.

Окопы ― совсем не там в Литве, в Полесьи: в дождливую ночь на Виндаво-Рыбинском, в поезде, как окоп, ― окопы в самой Москве.

Раньше, хотя бы в эпоху Наполеона, добро было воевать! Сошлись две армии, цокнулись, разошлись. Ни тебе фронтов, ни сиденья в окопах.^[1]

Все же благодаря чистой случайности были найдены многие выдающиеся произведения. Так уже в конце XV в. случайно был найден Аполлон Бельведерский. Розеттская надпись, давшая ключ к чтению иероглифов, открыта была в 1799 г. При окопных работах найдена была Венера Капитолийская, в нише, сделанной в стене.^[2]

Правые социальные слои, интеллигентские и мелкобуржуазные группы приспосабливают формальные требования конструктивизма в качестве эстетических окопов для отсиживания в них от натиска революционной современности, ищущей закрепиться в художественной теме.^[3]

В сосновом лесу за Неджвицей начинаются окопы: ряды длинных канав, слегка прикрытых хворостом и землёй точно жилища пещерных людей. Разбросаны коробки из-под консервов. Пощипаны пулями деревья. Лес имел странный вид.
Русские окопы начинаются от Неджвицы. Песчано-глинистые канавы пересекают дворы, огороды, капустники, потом выходят на поля и ряд за рядом подбираются к неприятелю.
Смотришь издали на эти поля, изрытые окопами — точно исполинский дождевой червь ползал здесь, и вспухала рядами земля. Поля и до сих пор имеют вид тревожный. Всё ещё чудится, как многотысячная русская армия под градом пуль и шрапнелей подбирается в этих канавах к врагу. Сидят длинными рядами человек к человеку, положив на земляные валы сторожкие винтовки. Перебегают вперёд, зарываются в новые канавы. Уж через землю слышно, как у противника говорят, слышен щёлк ружейного затвора, нервный кашель измученного бессонницей и страхом смерти человека, стон раненого…

Накануне зарядил затяжной дождь. Каждый раз, как нам надо было выходить из домов, он усиливался. Так усилился он и тогда, когда поздно вечером нас повели сменять сидевшую в окопах армейскую кавалерию. <...>
Мы их спросили, каково им было сидеть. Озлобленные дождём, они молчали, и только один проворчал себе под нос: «А вот сами увидите, стреляет немец, должно быть, утром в атаку пойдет». «Типун тебе на язык, — подумали мы, — в такую погоду да ещё атака!»
Собственно говоря, окопа не было. По фронту тянулся острый хребет невысокого холма, и в нем был пробит ряд ячеек на одного-двух человек с бойницами для стрельбы. Мы забрались в эти ячейки, дали несколько залпов в сторону неприятеля и, установив наблюденье, улеглись подремать до рассвета. Чуть стало светать, нас разбудили: неприятель делает перебежку и окапывается, открыть частый огонь. <...>
Корнет и я, как от толчка пружины, вылетели из окопа. В нашем распоряжении была минута или две, а надо было предупредить об отходе всех людей и послать в соседний эскадрон. Я побежал вдоль окопов, крича: «К коням… живо! Нас обходят!» Люди выскакивали, расстёгнутые, ошеломлённые, таща под мышкой лопаты и шашки, которые они было сбросили в окопе. Когда все вышли, я выглянул в бойницу и до нелепости близко увидел перед собой озабоченную физиономию усатого австрийца, а за ним ещё других. Я выстрелил не целясь и со всех ног бросился догонять моих товарищей.^[4]

Сколько я так дремал, не знаю, потому как не знаю, сколько я провозился со своим рытьем. Проснулся и слышу, вроде бы как земля за спиной у меня подрагивает и шевелится. Быстренько встаю ногой на приступочку и высовываюсь. Увидел… и растерялся ― прямо на меня прет танк. Здоровый. Земля из-под него брызжет. А я, как последний дурак, хватаю гранату и, не сорвав кольца, кидаю ее. Попал, и она скатилась с него, а я уже носом слышу, как горелым маслом пахнет. И тогда я нырнул в свой окопчик. И сел там на корточки. Вдруг как загрохочет, железо как завизжит! Глянул вверх, и душа у меня вон ― вверху дно танка, все в масле, и чего-то блестит и гремит. И вижу, он на мне круг делает на одном месте. Думает, значит, что он втирает меня в землю, как плевок ногой. А я-то вижу, он меня не достает. Ясно вижу. И тогда я стал думать… А он покрутился и с моего окопчика сошел. Опять стало тихо. Тогда я думаю: выскочит из танка какой, подбежит сюда и истребит меня, как мыша в норке. Я осторожненько ногой на приступочку и высунулся. Танк стоит ко мне задом, шагов пять до него, прямо мне в рот горелыми газами дышит. Тогда я взял одну горючую бутылку и кинул ее на спину танка. Как взялось, будто стог сена, а не железо! Для верности я кинул еще и вторую бутылку. Поддало жару еще. И тут открывается у него люк, и оттуда сразу два рвутся вылезать, друг другу мешают. Но их Виктор Суханов срезал из автомата. Вот и весь боевой эпизод.^[5]

Погода начинала портиться. Грозовой фронт повис над вершинами гор, окаймляющими долину. По долине забегали светящиеся столбы смерчей. Абрамов, пролетая над нами, сказал, что боевики больше не придут, а к нам движется со стороны Газни мощный грозовой фронт. Мы и сами видели это. Не только видели, но и начинали чувствовать. Ветер дул все сильнее и сильнее. Палатку, укрепленную над окопом с аппаратурой, завалило. Мы прижимали ее к земле, чтобы ее не унесло совсем.

К вечеру начался дождь. Мелкий, затяжной и противный. Глина в окопе сразу оплыла, и сапоги вязли в ней, как в трясине. За стеной дождевой пыли почти не просматривалось поле, исчезла видимость и перед окопами. Кочин приказал усилить боевое охранение. Он вошел в землянку, стянул пудовые от глины сапоги и сел, устало прислонившись к обитой досками стене.^[6]

По свидетельствам очевидцев, обороняться здесь было намного тяжелее, чем даже в среднем «лагере» Дьен-Бьен-Фу, поскольку «Изабель» находилась по высоте ниже остальных. Дело в том, что начавшиеся раньше обычного муссонные дожди превратили окопы в наполненные водой и грязью канавы, а блиндажи и бункеры ― в своеобразные бассейны с тем же содержимым. Легионерам приходилось отбивать вражеские атаки, находясь по грудь в воде. Кроме того, из-за небольшой по площади территории на позицию падало меньше всего грузов, и ее защитники жестоко страдали от голода и нехватки боеприпасов.^[7]

«Лучшие вина делают из различных сортов, принадлежащих к европейскому виду Vitis vinifera. Новые гибридные технические сорта по качеству производимого вина приближаются к ним. Для приготовления различных типов вин используются определенные сорта винограда, отвечающие особым требованиям». Так, плохо скрывая безадресную ненависть, бормотал выпивший комендант Дементий, склонившись над брошюрой из хозяйства лисосвинского садовника, и пронзительные глаза его, цвета синьки для белья, казались лишенными разума, а на щеках проступала тревожная рыжеватая щетина. Он читал на крыльце, под светом лампы, трудившейся над входом во флигель, и отгонял комаров нерегулярными взмахами пятипалых ладоней.
― Кьянти! ― повторил он, прижав книгу к сердцу, бившемуся под клетчатой фланелевой рубахой. ― О, суки! Мы: спирт в окопах, когда повезет, мы: в окопах спирт в отсутствие доступа кислорода, а они ― Шираз!^[8]

Загремели хором легкие полевые орудия… Следом за ними загудели и тяжелые пушки в соседних с горными позициями траншеях. Им, с утроенным ожесточением, отвечали австрийские мортиры и гаубицы, защелкали, затрещали пулемёты и целый дождь свинца полился на головы передового сербского отряда, защищающего свои позиции. Поняли ли австрийцы или они угадали о малочисленности противника, но только орудия их теперь ахали непрерывно, a синяя лавина перекатывалась все чаще и чаще, все ближе и ближе передвигая свои окопы к сербским позициям.^[9]

У нашего полкового командира есть жена Зоя. Он зовет ее Зорькой. Вот уже скоро месяц, как ни на одно письмо его она не отвечает. Я имею сведения, что она окружена людьми новых понятий и на краю бездны, если уже не свалилась в нее. А он молится за нее. Каждую утреннюю зарю, перед тем, как уходить в свою землянку спасаться от аэропланов, он выходит из окопа и долго стоит наверху и смотрит, как загорается золотом небо на востоке. Он молится своей Зорьке, он молится Богу, чтобы было письмо, чтобы Бог сохранил его Зорьку… Ха-ха-ха…^[10]

Пришёл почтальон, принёс несколько писем, и одно из них ― от Александра. Я его вскрыла не первым, поджидая маму. Вот оно: «Родная Анна. Вчера и сегодня ― прорвало ― тоскую и думаю о тебе, только о тебе. Когда живёшь покойно, без передряг, тогда не замечаешь многого хорошего, ― это я говорю о тех цветах, что посылаю тебе. Они растут как раз у окопа, а достать их страшно трудно, потому что можно быть убитым. Так я цветы эти и раньше видел, но как называются они, не знаю, и очень обидно. Прощай. Люблю тебя. Прости за «армейский» стиль. Это письмо только тебе». В письме были две фиалки, две маленьких голубых фиалки, которые растут сейчас же после снега.

Я развернул сверток — там лежал небольшой маузер и запасная обойма.
— Что еще отец выдумал! — сказала недовольно мать. — Разве это игрушка?
— Ничего, — ответил солдат. — Что у тебя сын дурной, что ли? Гляди-ка, ведь он вон уже какой, с меня ростом скоро будет. Пусть спрячет пока. Хороший пистолет. Его Алексей в германском окопе нашел. Хорошая штука.^[11]

Подбирая изодранный белый подол, зима поспешно отступала с фронта в северные края. Обнажалась земля, избитая войною, лечила самое себя солнцем, талой водой, затягивала рубцы и пробоины ворсом зелёной травы. Распускались вербы, брызнули по косогорам фиалки, заискрилась мать-и-мачеха, подснежники острой пулей раздирали кожу земли. Потянули через окопы отряды птиц, замолкая над фронтом, сбивая строй.^[12].

Сыны любимые победы,
Сквозь огнь окопов рвутся шведы;
Волнуясь, конница летит;
Пехота движется за нею
И тяжкой твердостью своею
Ее стремление крепит.

Недолет… Перелет… Верно… В ряд
Ложился в жилые жилы
Земли, раскапывая
Окопов копи,
Месиво
Человеческого мяса меся,
Разметывая туловищ ошметки,
Размызгивая мозги,
Солнцем разрыва целуя цель,
Ложился
В бархатное черное ложе
За десятидюймовым снарядом снаряд…^[13]

Забыть ли, как на снеге сбитом
В последний раз рубил казак,
Как под размашистым копытом
Звенел промёрзлый солончак,
И как минутная победа
Швырнула нас через окоп,
И храп коней, и крик соседа,
И кровью залитый сугроб?

Окопы, окопы ―
Заблудишься тут!
От старой Европы
Остался лоскут,
Где в облаке дыма
Горят города…
И вот уже Крыма
Темнеет гряда.
Я плакальщиц стаю
Веду за собой.
О, тихого края
Плащ голубой!..^[14]

Вот десять шагов пробежал от окопа,
тут топкое место, мокредь и вода ведь.
И воздух сегодня тяжелый особо,
он голову под ноги клонит и давит.^[15]

Окоп как змея
Ползет
По склону холма
В нем
Копошатся
Обезумевшие люди
В серых шинелях
Микробы
Под микроскопом
Люди без лиц...^[16]

Только реденькая зыбь
На поверхности воды.
Только тусклые огни
На пустующем причале,
Затянула все следы,
Все окопы, все ходы
Живокость — трава беды —
Symphitum officinale.^[17]

Он возник на последней войне. И поныне
Термин этот бытует еще в медицине,
Сорок лет миновало, а все не забыт.
Я не знаю, как это у них по-латыни,
Знаю только ― окопный нефрит.^[18]

Лишь многорукость деревьев для ветерана мзда
за одноногость, за чёрный квадрат окопа
с ржавой водой, в который могла б звезда
упасть, спасаясь от телескопа.^[19]

И к нам Пастернак по окопу скользя,
сказал, подползая на брюхе:
«О, кто тебя, поле, усеял тебя
седыми майорами в брюках?»^[20]

Шла моя мама после работы,
сои поела, возникла рвота.
Остановилась, опростилась
и в голубую даль пустилась
через окопы, рытые ею. ―
Страшно ей стало: может быть, змеи,
может быть, люди да людоеды. ―
Как нелегко дожить до Победы!^[21]