Оксана (Асеев)

Мокроту чёрных вёрст отхаркав,
полей приветствуем изменой —
еще влетит впотьмах под Харьков,
шипя морской осенней пеной.
<…>
А подойдёшь к нему под Тулой
забыть ладонь на поршне жарком:
осунувшийся и сутулый
в тумане роется огарком. — Борису Пастернаку

Вас море держит в ладони,
с горячего сняв песка,
и кажется, вот утонет
изгиб золотистого виска...

Тогда разорвутся губы
от злой и холодной ругани,
и море пойдет на убыль
задом, как зверь испуганный.

Бьются Перун и Один,
в прасини захрипев.

Тобой очам не надивиться,
когда, закатами увит,
на богатырской рукавице
ты — кровью вычервленный щит!

И эти царственные грани,
подъемля древний голос свой,
ведут мой дух в былые брани,
в разгул утехи громовой.

И мнится: к плачущему сыну
склонясь, лукавый Калита
поет грядущую былину
необоримого щита.

Разве шагнуть с холмов
трудно и выйти на поле,
если до губ полно
и слёзы весь Кремль закапали?

Разве одной Москвой
жёлтой живём и ржавою?
Мы бы могли насквозь
небо пробить державою.

Разве Кремлю не стыд
руки скрестить великие?..
Ну, так долой кресты!
Наша теперь религия!

Вы, сокрытые зыбкою сетью
голубейного вымысла,
угрожаете смертью тем,
чьё сердце безумие вынесло.

Если ночь все тревоги вызвездит,
как платок полосатый сартовский,
проломаю сквозь вечер мартовский
Млечный Путь, наведённый известью.
<…>
Если мне умереть — ведь и ты со мной!
Если я — со зрачками мокрыми, —
ты горишь красотою писаной
на строке, прикушенной до крови.

За отряд улетевших уток,
за сквозной поход облаков
мне хотелось отдать кому-то
золотые глаза веков...

Как жёлтые крылья иволги,
как стоны тяжёлых выпей,
ты песню зажги и вымолви
и сердце тоскою выпей!

Осмейте
разговор о смерти,
пусть жизнь пройдет не по-моему
под глупое тявканье пушек,
и, неба зрачки наполнив помоями,
зальется дождем из лягушек.

Я буду волком или шёлком
на чьём-то теле незнакомом,
но без умолку, без умолку
возникнет память новым громом.
<…>
Будет тень моя беситься
дни вперед, как дни назад,
ведь у девушки-лисицы
вечно светятся глаза.

Он узнаваем в мифологически цельном восприятии мира, который призывал постичь Хлебников в языке. У Хлебникова — универсальность лингвистической утопии, у Асеева — проникновение мгновенное, эмоциональной вспышкой: «Если ночь все тревоги вызвездит...»
Попробуйте пересказать последние две строки. Вам не обойтись без набора основных лирических понятий: любовь, красота, страдание, поэзия. В стихах они присутствуют неназванные, нанизываясь на тот невидимый стержень, чью роль выполняет метафорическая подробность — до крови прикушенная строка. Лирические понятия входят чувственно — физической болью, связавшей любовь и поэзию, или бьющим в глаза светом, который вдруг начинает излучать старая, давно стершаяся поэтическая формула — «писаная красота». Как будто реставратор снял темный слой олифы, и иконописный лик снова перед нами в первоначальной яркости красок.
Мы только ощущаем, что один понятийный слой входит в другой: война, опасность, любовь... Они нерасторжимы настолько, что нет пространства для сравнения, а значит, нет повода для метафоры. Здесь, кажется, как нередко бывает у раннего Асеева, связь не метафорическая, а та полнота слиянности, взаимной обратимости, которая заставляет произнести другое слово — миф. <…>
Это асеевское, узнаваемое так же, как и его удивительный по чистоте эмоциональный тон. Редкий дар, тем более в зрелой, богатой поэтической культуре, где все говорено-переговорено, пето-перепето, где любое вечное чувство грозит банальностью. Как вырваться из её тисков? Кто-то ищет психологических осложнений, неожиданных жестов...
Асеев пытается запечатлеть чувство цельно, не дробя на жесты, на оттенки, на подробности, дать его принадлежащим не мгновению, а вечности. Он не ведет лирического дневника, не имеет в виду подробной исповеди сердца. Его тема — любовь и тоска в разлуке, любовь и осенняя печаль, любовь и страх смерти... В общем: «Оксана — жизнь и Оксана — смерть».