Павел Валерьевич Басинский

Из нынешних «молодых» Варламов, пожалуй, самый непонятный. Печатается «солидно», <…> а пишет осторожно, сдержанно и, кажется, не совсем свободно, как будто «на пробу». Есть в его прозе неистребимая черта средневекового ученичества. Вот тема… вот жанр… вот слова… Их надо сложить так-то и так-то.^[1]

«Один день Ивана Денисовича» <…> написан с математической точностью и при всей художественной глубине тоже представляет собой Систему. Только главной ценностью этой Системы является не государство, а Иван Денисович Шухов. Человек, в общем-то, без особых талантов и уж точно не выдающийся.
Вернувшись в Россию из изгнания, Солженицын скажет, что главной национальной идеей должно быть сбережение народа. Не послушали. До сих пор ищут что-то «погорячее» и «поинтереснее». Перечитайте повесть. Нет ничего интереснее Ивана Шухова, совсем, может, неинтересного человека с точки зрения «элиты».
И нет более бездарного отношения к Солженицыну, чем деление его на «художника» и «публициста». <…> Только великий писатель оценивает эту невероятную возможность слова — отражать смыслы напрямую.
Маленькие писатели всегда нарциссы. Они смотрятся в свои слова как в зеркало, да ещё и волшебное, то, которое было у мачехи молодой царевны в сказке Пушкина. <…> Их тексты не становятся движущей силой общественного развития. Но однажды появляется писатель, который ставит рядом обыкновенные слова так, что они исторгают громадные общественные смыслы. И смотреться в них, как в зеркальце, нет нужды, можно и ослепнуть.^[2]

Какой-нибудь глупый иностранец, верно, и поныне считает, что русская проза — это берьозка, озимый овёс и триста килограммов отборной духовности. Он ошибается, бедный! Современная русская проза — это разведение кактусов. Но не на мексиканских полевых просторах, а натурально: в городских квартирах, на подоконнике и в горшочках. Те из журналов, что новой науки ещё не освоили, давно сидят в арьергарде и сажают картошку <…>. Посадили, выкопали, съели. Урожая ждать нет мочи, кушать очень хочется. Отсюда такая судорога в журналах «идейного», традиционного направления. Когда пространство литературы сужается до размера подоконника, сеять на нём «разумное, доброе, вечное» можно, конечно, забавы и оригинальничанья для, но рассчитывать на всходы и «спасибо сердечное» по меньшей мере наивно. Другое дело — разводить кактусы. Они ведь для того и созданы: кичиться индивидуализмом формы. <…>
А задавать вопросы: зачем кактус, почему именно такой кактус и что нам в конце концов делать с этим кактусом? — есть величайшая нескромность, почти хамство, нарушение privacy, грубое вторжение в сапогах имперской идеологии в интимный мир частной лаборатории, где энтузиасты за небольшие деньги проводят интереснейшие опыты над — подумайте и посмейтесь — фикцией, воздухом, всего только навсего — русской литературой. <…>
Каждому россиянину по одному произведению, непохожему на другие! <…>
Берёшь «буковки, буковки, буковки», облучаешь их неизвестным лучом, продуктом распада неизвестно чего, и вырастает неизвестно что под названием, допустим, «Чапаев и Пустота» (или: «Столыпин и Твердь»). Дураков в России теперь мало, Пелевина внимательно прочитают Быков, Немзер и Басинский, потому что им делать больше нечего и потому что советские филфаки и литинституты позакончили на свои головы; ещё десятка три людей про Пелевина «услышат» и лениво поскребут затылок («да где ж теперь журналы-то достать? не выписывать ж…»). В следующем году напечатают букеровские «лонг» и «шорт» листы. В «лонг лист» Пелевин, конечно, попадёт; роман-то большой, трудно не заметить. В «шорте» его не будет, потому что ни один председатель жюри, не будучи круглым идиотом, не сможет объяснить собравшимся покушать на торжественный обед литературным людям, почему в серьёзный список попала вещь, состоящая из дешёвых каламбуров, <…> среднего языка и метафизического шкодничеств, <…> насыщенное неумными, а главное, совершенно немотивированными гадостями про гражданскую войну и серебряный век <…>.
И здесь начинается самое интересное. Сам по себе Пелевин с грошовым изобретательским талантом <…> не стоит и ломаного яйца. Стоит ровно столько, чтоб быть чтимым «всяк сущим здесь славистом» и регулярно выпарываемым несомненно обладающим литературным вкусом Немзером. Интересна не проза его, а культурная воля, которую она собой выражает. Эта воля состоит в смешении всего и вся, в какой-то детской (чтобы не сказать: идиотической) любознательности ко всему, что не напрягает душу, память и совесть, — неважно что: какая-то гражданская война каких-то диких русских или таинственная восточная эзотерика.
<…> метафизический градус прозы Пелевина совершенно нулевой. Потому так и нравится он нашим кактусоводам, что иголки есть, но не колются, запах ядовитый идёт, но с ног не валит.^[3]

Пелевин и Варламов — два «новейших беллетриста», как сказала бы литературная критика начала века, не вкладывавшая в понятие «беллетризм» никакого иного смысла, кроме «литературы для читателя» <…>.
«Какой вам Пелевин беллетрист! — закричат его фанаты из числа помешанных на Стругацких, дзен-буддизме и интернетовских штуковинах. — Это «новое слово», «турбореализм», «проза мерцающих смыслов»! «Какой вам Варламов беллетрист! в унисон откликнутся его поклонники из числа раздражённых не только общественными и политическими катаклизмами, но к всем нынешним иепокоем — в частности, в области эстетики и морали. Это «классическая традиция», «защита ценностей», «русский реализм»!»
Но оказывается, что в слишком широком контексте понятие «русский реализм» является столь же размытым и неопределённым, как и «мерцающие смыслы». Пелевин ровно до той поры «турбо-» и проч., до которой пишет о живых мертвецах и конструирует псевдоподобие реальности из кусков собственных, порой довольно смелых, чаще довольно вялых «придумок» <…>. Варламов ровно до той поры «русский реалист» и прочее, до которой обладает вкусом к живой, доподлинной реальности и пишет «без придумок» о том, что знает и пережил <…>.
Но за некоей чертой позиции Пелевина и Варламова если не сближаются, то попадают в единое силовое поле. Это происходит, когда, движимые правильным и естественным стремлением заинтриговать и в результате заполучить своего читателя, оба берутся <…> за актуальные и животрепещущие темы.
<…> Интернет, дзен-буддизм, наркотики, самоидентификация… И я подумал: если вычесть из Пелевина всё это, что же останется? Дурной, вызывающий несварение эстетического организма язык? <…> Смысловая невнятица, от которой болит голова, но болит не так, как от тяжело разрешимых вопросов? <…>
С другой стороны, зачем же вычитать? Пелевин един со своим читательским пространством <…>.
Из сегодняшних «новейших» Пелевин и Варламов, на мой взгляд, в наибольшей степени имеют право претендовать (особенно в перспективе) на роль если не «властителей дум», <…> то всё-таки литературных лидеров для своей доли российского читательского пирога. В случае Пелевина это видно отчётливее. Его читатель моложе и социально активнее (студенты и техническая интеллигенция), проживает ближе к Центру и на запад от Центра (москвичи, петербуржцы, западные слависты). Оттого он слышнее. В случае Варламова всё ещё очень неясно. Но какие-то мои личные контакты с читательской аудиторией позволяют утверждать: именно проза Варламова успешнее всего «ложится» на матрицу мыслей и чувств значительной части современных русских читателей. Только это аудитория всё ещё «безголосая», вытесненная на всевозможные периферии (социальные и географические), подавленная, растерянная, но тем сильнее взыскующая своей «правды». Это учителя-словесники (следовательно, и часть школьников), провинциальные вузовские преподаватели, низкооплачиваемые медицинские работники, сводящие концы с концами домохозяйки. <…> Варламов пишет просто, внятно и, как говорится, безыскусно. Это раздражает литературных снобов и любителей «виртуальной реальности» <…>. Иногда думаешь, что Варламов сознательно строит свои предложения так, чтобы учителя русского языка могли предложить их для разбора своим ученикам…
<…> роман «Затонувший ковчег» <…>. Предложения построены разве что грамматически верно. Но авторское ухо катастрофически не слышит «невозможных» в области художественной речи штампов и канцеляризмов <…>. И не учреждали погони, <…> а всё-таки снаряжали.
Но… <…> Опорное слово найдено верно, и точно названы время и место; притом названы так, что они без всякого сопротивления воспринимаются самым «простым», но всё-таки «интеллигентным» читателем, способным ответить своим детям: чем дядя Никон отличался от дяди Аввакума и на чьих костях построен красивый С.-Петербург? <…>
Всего вроде бы достаточно, чтобы новая вещь Варламова стала <…> бестселлером. <…> есть «фактура» и есть «шифры». <…> есть тема, которая волнует не только нас, но и весь цивилизованный мир (скопцы, староверы — чем не секта Муна?). <…>
Но что-то не сработало… Так бывает, когда писатель слишком добросовестно следует «рецептам». Новейший бестселлер может быть написан только «противу правил» — это закон взрывной эстетики двадцатого века. Не важно, что это: «Тихий Дон», пробивающийся сквозь всевозможные «авторитетные» стили <…> своей глубокой «нутряной» правдой, или «Имя Розы» — никем не ожидаемая, сумасшедшая диссертация о средневековье (попытка Умберто Эко войти в реку дважды не удалась, и «Маятник Фуко» оказался чтивом на редкость скучным, напоминающим работу налаженного, но довольно старомодного механизма). <…> Мир настолько метафизически запутался, что высказывать некую сумму окончательных идей можно сегодня, как говорил один чеховский персонаж, «только в насмешку».
<…> Варламов <…> решился играть в несколько ворот и не забил ни одного гола. Живые персонажи стали носителями идей, из слагаемых-вычитаемых которых автор вывел банальнейший итог: сектантство есть несвобода.
<…> из собственного замысла Варламов «едва унёс ноги» <…>.
Его подвела эстетика. Нельзя автоматически, «школьнически» заставить в XX веке работать механизм идеологической беллетристики века XIX. Даже смазав его современным маслом из всевозможных «шифров». Надо поступить как-то иначе. Но не так, как Пелевин.^[1]

Читая сегодняшние полосы «Культура» ведущих газет, постоянно испытываешь чувство «дежа вю». Где-то ты это уже читал, причём почти в тех же самых выражениях. <…>
В этом есть своего рода удобство. Каждый выпуск газеты не должен ошеломлять, как не должны ошеломлять нас ежедневные выпуски новостей. Потому что если они будут ежедневно нас ошеломлять, можно сойти с ума. Если каждый день на экране не будут мелькать примерно одни и те же политические персоны, вам станет так же тревожно и непривычно, как если бы каждое утро менялся цвет кафеля в вашей ванной комнате или климат за окном. <…>
Но порой это доходит до абсурда.
Например, «Известия» с какой-то патологической регулярностью выносят на первую страницу фотографии трёх писателей: Паоло Коэльо, Виктора Пелевина и Владимира Сорокина. Причём одни и те же. Учитывая то, что размещаются они примерно на том же месте, где раньше коммунистические органы печатали Маркса, Энгельса и Ленина, эффект «дежа вю» получается потрясающим. <…>
Его последняя вещь является частью проекта «Мифы» британского издательства «Canongate», заказавшего нескольким писателям <…> написать современные версии знаменитых мифов. <…>
Сам по себе заказ неплох. Плохо, что он нацелен на слишком известные и раскрученные имена. Это плохо для самих имён. Это значит, что писателей измерили, взвесили, зарегистрировали и начинают использовать в той специальной области, в которой их использование, по мнению заказчиков, наиболее эффективно, где итог наиболее предсказуем, где риска наименьший процент.
И вот здесь писатель должен забеспокоиться. Он не должен передавать свою творческую инициативу в чужие руки. Если его записали в мифотворцы, нужно немедленно бросаться в кондовый реализм, в отчаянную порнографию, в деревню, к тётке, в глушь, в Саратов, в длительное молчание, наконец. Короче, что-то немедленно нужно сделать «вопреки». <…>
Ужас «Шлема» в том, что Пелевин впервые выстроил набор букв в надлежащем и предсказуемом порядке.
А это уже не Пелевин. Это кто-то другой. Без вкуса, цвета и запаха.^[4]

… Пелевин хорошо работает через раз. После хороших романов («Generation «П», «Священная Книга оборотня», «Ампир V») выпускает какую-нибудь ерунду типа международной «заказухи» «Шлема ужаса» или сборника политических анекдотов «Пигмеи Пиндостана». По-видимому, издательская норма «роман в год» не есть щадящий формат для реализации таланта Пелевина, яркого, несомненного, но и довольно хрупкого, не способного работать в конвейерном режиме.
Пелевин всё-таки не Акунин. Акунин — это отлично налаженная творческая «машина», с хорошо развитым воображением и крепким культурным бэкграундом. Но даже Акунин <…> в последнее время пробуксовывает. Пелевин же, как ни крути, почти что Достоевский наших дней, писатель с прямо-таки мощной фантазией и глубоко специфическим философским отношением к быстротекущей и быстроменяющейся реальности — общественной, политической, религиозной, какой угодно. Виртуальная атмосфера его прозы всегда прошита силовым полем вполне реальной России, не той, которую мы дважды потеряли, а той которую худо-бедно, но всё-таки приобрели.
Последний роман Пелевина войдёт в состав его лучшей прозы. В нём есть всё, чем стоит дорожить в Пелевине — и невероятный разлёт (именно разлёт, а не полёт) воображения, и пульсирующая почти на физически ощутимом уровне современная реальность, и философская загадка, и, наконец, просто множество превосходных и впечатляющих страниц описаний чёрт знает чего, но почему-то ужасно похожего на то, что происходит вокруг.^[5]

Как-то так получилось, что три главные должности в новой прозе после загадочной и, безусловно, криминальной приватизации книжного рынка были отданы писателям не то чтобы совсем бездарным, но как будто специально подобранным для того, чтобы дискредитировать само понятие «русская проза».
Этим тройным одеколоном — Ерофеев — Сорокин — Пелевин — пропахли не только вся критика, норовящая хотя бы отрицательным отзывом отметиться на трёх именах, но и все литературные разговоры. «Читали „Голубое сало“?» — «Ах! Ох! Фу!» <…>
Я придерживаюсь простой и скучной точки зрения, которую не один раз высказывал. Вопрос о Сорокине и Ерофееве — это, во-первых, вопрос уголовный и только во-вторых — культурный, литературный и проч. <…>
Нравственность — вовсе не личное дело каждого. Это чёткий механизм самозащиты общества от вырождения и разрушения. Доказывать Сорокину, что то, что он пишет, нехорошо, — всё равно, что спорить с известным чеховским «злоумышленником» об опасности отвинчивания гаек от железнодорожного полотна. Спор, конечно, увлекательный и страшно русский, но надобно в конце концов и меры принимать! Если автор болен, пусть лечится. Если здоров, подать на подлеца в суд. Как минимум по трём статьям: порнография с элементами извращения, разжигание межнациональной розни, а также надругательство над конкретными историческими лицами, чьи дети и внуки, кстати, ещё живы.^{[6][К 1]} <…>
Пелевин чтит уголовный кодекс. И, стало быть, пусть издаётся и переиздаётся и пребудет вечно зелёным литературным митрофанушкой, любимцем славистов, тинэйджеров, интернетчиков и глубокомысленных критиков с испорченным вкусом. Одно замечу: напрасно его пытаются раскрутить в модные писатели. Модный писатель — это тот, кто ненатужно создаёт свой стиль жизненного поведения <…>. Виктор Пелевин своего стиля пока не создал. Он современен, но не более того.^[8]

Писателя из Сорокина не получается. <…> В нём нет разделения автора и текста. Сорокин сам и есть текст. Сам себе солитёр.
Когда в журнале «Октябрь» я предложил посадить Сорокина в тюрьму^[8], было почему-то много шума. Хотя тюрьма — единственная для Сорокина возможность стать писателем (либо самоубийство <…>). Это единственная возможность разделения автора и текста — рождения литературной судьбы^{[К 2]}. В тюрьмах вообще сидели не последние писатели <…>! Сорокин своей прозой заслужил право на тюрьму. Не то ведь пропадёт, ей-Богу, слависты да «ад маргинемы» его скушают! Я искренне желаю Сорокину посидеть! Талантливый же человек!

… «Метель» — вещь, скорее, грустная и куда более душевная, даже отчасти пронзительная. Что-то вроде лебединой песни Сорокина, вспомнившего о своём «Романе», о любви к русской классике, <…> и решившего порадовать своих поклонников эдаким деликатесным блюдом, где всего ровненько по чуть-чуть.
<…> отсылает к раннему рассказу Льва Толстого с тем же самым названием. По сути же «Метель» — переписанная повесть Толстого «Хозяин и работник» с противоположным финалом.^[9]

Главное значение Сорокина в современной литературе <…> состоит в том, что он ещё в 90-е годы снял в ней какие-то казавшиеся нерушимыми запреты, «табу». Когда в России в 1992 году вышла его первая книга, <…> то лично мне всерьёз казалось, что в русской литературе случилась какая-то революция или произошёл пожар. Потому что ТАК в ней ещё не писали. <…> И дело было не в кощунстве и порнографии, этого было предостаточно в короткий бесцензурный период Серебряного века с 1905 по 1917 годы <…>. Дело было в шокирующей состыковке традиционных смыслов, нравственных ценностей <…> с чем-то, что было «из другой оперы». <…>
Классиками при жизни редко становятся. <…> Сорокина назначила в классики литературная и окололитературная тусовка. <…> Но этого мало для настоящего статуса.
Тем не менее, мне кажется, Сорокин принял эту игру всерьёз и «несёт» себя в литературе именно как «классик». <…>
Сорокин написал около 150 произведений. <…>
И мы уже не обращаем внимания на какие-то вещи, недопустимые не с точки зрения цензуры, <…> не с точки зрения общественной нравственности (что это сейчас?), а в плане естественного физиологического неприятия, проще говоря, гадливости…^[10]

Какую бы книгу я ни читал, я изначально к ней благорасположен…

Я категорический противник идеи литературы для литературы. <…> Но представьте себе женщину, которая говорит: «Ой, как хорошо! Ушёл муж, умерли дети, теперь я займусь сама собой». Ну и что она будет делать? Сидеть перед зеркалом и краситься?

Бороться было необходимо, ведь шла экспансия модернизма, в самом широком смысле слова.
<…> до сих пор ходят споры, включать произведения Сорокина в школьную программу или не включать. И если б не было оппозиции этому, то давно бы уже включили, знаю я этих министерских работников. И учительницы, краснея-пунцовея, обсуждали бы с учениками, почему школьник поедает экскременты своего учителя, и что это значит.

… это только для Павла Басинского или других борцов за христианский реализм, воспринимающих постмодернизм как нынешнее имя дьявола, что Пелевин, что Сорокин — всё едино.

Критиковать Басинского легко. <…> До того легко, что даже неинтересно. Ну кто ещё умеет так виртуозно подставляться? Кто может позволить себе с серьёзным видом восклицать «Культура в опасности!» или, дразня коллег словцом, напоминающим скорее медицинский диагноз, чем критический инструмент, из статьи в статью требовать от литературы «сердечности»?
Критиковать Басинского невозможно. Как можно критиковать человека, который ничего ни от кого не скрывает? <…>
Наконец, критиковать Басинского нечестно. Басинский — это подсознание современной критики. Многое из того, что он говорит, с удовольствием произнесли бы и его коллеги, да вот беда — не могут себе позволить. <…>
Даже самые заклятые недоброжелатели не оспаривают главного достоинства Басинского — его последовательности. <…>
Именно Басинский <…> — идеальный читатель Сорокина и компании. Представляю, как радуется главный копрофил отечественной словесности, когда находит про себя в критической статье: <…> «Шок, возмущение». <…>
Но и Сорокин Басинскому необходим. Во-первых, потому, что у них схожая тактика. Кто-то же должен возмущённо ахать, когда Басинский эпатирует общественность <…>. Вот благодарные постмодернисты с примкнувшими к ним либералами и отрабатывают свою роль, делая вид, будто их шокирует Басинский, так же, как он делает вид, будто его шокирует Сорокин.
Во-вторых, Басинскому, просто в силу его критического темперамента, особенностей стиля и манеры, нужно поле брани. За письменным столом он ощущает себя солдатом отступающей, но не сдающейся армии. Оттого и статьи его пестрят языком приказов по армии искусств: граница, победа, предательство. Он даже врагов своих готов простить за использование той же ласкающей слух терминологии…^[11]

… в воздухе кабинета возникает 128 лиц писателей. Все они в строгих коричневых рамочках и расположены — выстроены аккуратным квадратом. Над квадратом сим парят трое укрупнённых: седобородый председатель Писательской Палаты Павел Олегов с неизменно страдальческим выражением одутловатого лица и два его ещё более седых и угрюмо-озабоченных заместителя — Ананий Мемзер и Павло Басиня.

Мне <…> пожелал тюремного опыта. Только наивный человек может такое посоветовать. Это всё равно, если бы я пожелал ему, как Белинскому, заразиться туберкулёзом и научиться харкать кровью — чтобы как следует чувствовать литературу.^[12]