Пе́рси (устар., от др.-рус. пьрсь, ст.-слав. прьсь) — поэтически возвышенное слово; в целом, примерно то же, что женская грудь, две выпуклости на передней верхней части туловища, внутри которых находятся молочные железы. Реже под персями имеется в виду грудь вообще, без деления на мужскую или женскую. Слово не родственно созвучному «персик» и восходит к праслав. pьrsь, означавлему грудь (у лошади), от того же корня образовано и слово наперсник.
Метафорически персями часто называли также всякое доброе, питающее лоно.
Перси в определениях и кратких цитатах
...когда дела наши не соответствуют тому намерению, <...> в перси ударение отверзает в нас вход Духу Святому...[1]
— архиепископ Платон (Левшин), «Слово в день сретения Господня», 1776
Что твой пушистый снег её перси белые; что цветы весенние её алые уста...[2]
— Михаил Загоскин, «Аскольдова могила», 1833
...как разгорались глаза Анюты, как трепетали её едва образовавшиеся перси, когда горячая рука Юрия смело обхватывала неперетянутый стан её, едва прикрытый посконным клетчатым платьем...[3]
...и вот она опрокинулась на спину, и облачные перси её, матовые, как фарфор, не покрытый глазурью, просвечивали пред солнцем по краям своей белой, эластически-нежной окружности. Вода в виде маленьких пузырьков, как бисер, обсыпала их.
Возьми человека того, разрежь ему перси и вынь сердце. Если кому дать сердца того человека, изгаснет по тебе.[5]
— Фёдор Буслаев, «О народной поэзии в древнерусской литературе», 1859
...он начертал два первых стиха: О, скажи ж, чей мощный образ Эту грудь воспламенит? Эти перси... Но тут воображение окончательно отказывалось служить.[6]
...мы, дуры, делаемся матерями не зная зачем; оттого только, что гвардейскому адъютанту понравятся наши «перси». Какое смешное слово. Я его где-то вычитала в русских стихах. Я думаю даже, что если б этих самых «персей» у женщин не было, мужчины были бы гораздо умнее.[7]
— Пётр Боборыкин, «Жертва вечерняя», 1868
Вспоминается, как они, бия себя в перси, на целый мир возглашали: мы люди серые, привычные! нас хоть на куски режь, хоть огнем пали, мы на всё готовы![8]
...Бодрецов служил и в Новороссийском крае, и на Кавказе, и в Западном крае, и в Варшаве, нередко занимал ответственные должности, но по большей части предпочитал возлежать на персях.[9]
Больше я не ходил туда. Но ещё теперь я содрогался, вспоминая маленькие перси, грешную упругость их в холсте деревенской рубашки, ее вздохи в моих объятиях.[15]
— Антонин Ладинский, «Голубь над Понтом», 1937
Поэт <...> не пожелал больше врать. Он перестал притворяться. Перестал лепетать слова — ланиты, девы, перси.[16]
...оберегшися и познавши диавольское дело, тело твое умерщвляти начнет, сам себе в перси бити, глаголющи: аз тя осле сотворю, да не свирепееши...[24]
— митрополит Стефан (Яворский), Проповеди, 1710-е
...Христос грехи наши носит, и о нас болезнует, что в Сионском саду преклоняет колена, горячую для нас проливает молитву, биет лице свое о землю, крушит перси руками, кровавым лиется потом...[1]
— архиепископ Платон (Левшин), «Нравоучение пятое», 1757
...когда дела наши не соответствуют тому намерению, для котораго празднования уставлены, тогда нам прилично не пениями и песньми радостными оглашать сии священныя собрания, но должно облещися во вретище, посыпать главу свою пеплом, и ударяя в перси проливать слез источники, принося покаяние о своих согрешениях, и прося благодати ко исправлению жизни нашея. Таковое действие подлинно было бы печально: но оно обращается в радость: таковые слезы омывают наши грехи: таковое в перси ударение отверзает в нас вход Духу Святому...[1]
— архиепископ Платон (Левшин), «Слово в день сретения Господня», 1776
В травах царь есть Симтарим трава, о шести листах: первой синь, другой червлен, третий желт, четвертый багров, а брать вечером на Иванов день, сквозь золотую гривну или серебряную; а под корнем той травы человек, и трава та выросла у него из ребра. Возьми человека того, разрежь ему перси и вынь сердце. Если кому дать сердца того человека, изгаснет по тебе.[5]
— Фёдор Буслаев, «О народной поэзии в древнерусской литературе», 1859
В хаосе безразличия, в котором еще так недавно витал некоторый сам себе довлеющий дух, начинают выясняться отдельные образы, которые с изумлением смотрят на стену, воздвигнутую вековою русскою готовностью. И вспоминается им многострадальная история этой готовности. Вспоминается, как они, бия себя в перси, на целый мир возглашали: мы люди серые, привычные! нас хоть на куски режь, хоть огнем пали, мы на всё готовы![8]
Семь лет провел Феодор в этом чулане. На восьмом году, однажды, принес ему монах ежедневную пищу и увидал, что и вчерашняя трапеза осталась нетронутой. Побежал монахе к игумену, созвал братию, и решили иноки разломать дверь. Когда же они вошли в чулан, то увидели, что на полу лежит умерший брат Феодор, а на персях у него умерший мальчик. Стали братья приготовлять тела для погребения, стала раздевать их для омовения. Но тут-то все и увидели, что Феодор был не мужчина, а женщина, и что перед ними не грешник, а великая праведница.[11]
Кручёных нарочно ведет эту королеву на гноище и заставит отдаваться полумертвецу-прокаженному среди блевотины, смрада и струпьев! К черту обольстительниц-прелестниц, все эти ножки, ланиты да перси...[13]
Теперь, на свободе, в уединенной моей хате, воспоминание этих дней часто занимает меня; я вижу и грустную Лизу, которой каждое движение, каждое слово, каждый вздох был сознанием в любви — мне упреком, и умную Сашу, соперницу холодной Катиньки, которая проста, пуста, Но эти перси и уста, — Чего они не заменяют! — (Языков) и старицких красавиц, меня соблазнявших. [25]
— Алексей Вульф, Дневник, 1829 г.
Давно свалились его двери, давно вышиблены изъ оконъ его рамы, вѣтеръ да зимнія вьюги свободно гуляютъ по комнатамъ, гдѣ чего-то ни бывало въ старые годы!.. Въ одной комнатѣ уцѣлѣли фрески, и какія фрески! Недюжинный маляръ ихъ работалъ. Вотъ Венера въ объятіяхъ Марса — хорошо сохранились свѣжія, роскошныя перси и руки богини красоты, досадная улыбка безобразнаго Вулкана до сихъ поръ мерещится мнѣ, только-что вспомню павильонъ заборскій...[26]
— Павел Мельников-Печерский, «Старые годы», 1857
Поэт по-прежнему оставался здоровым, цветущим, сильным. С необыкновенным рвением он стремился к радостям жизни. Но он не пожелал больше врать. Он перестал притворяться. Перестал лепетать слова — ланиты, девы, перси. Он заменил эти слова иными, более близкими ему по духу. Он сбросил с себя всю мишуру, в которую он рядился до революции. Он стал таким, каким он и был на самом деле, — голым, нищим, омерзительным.[16]
Уже будучи человеком свободным и осуждающим чистоту и трезвость северной цивилизации, он (Б.) буквально — «нашел» в одном из захолустий Кандалакши законную спутницу жизни. Ничем примечательным, кроме персей и склонности к тихому помешательству, она не обладала, — и самое неудобное в этой склонности была непериодичность ее проявлений.[17]
Ведь убивают же, грабят, валяются в канавах люди! И умные люди! А что же? Ведь и у вас нет другого выхода! Ложитесь в прохладу вокзального сквера, обнажайте свои пышные перси, зазывайте клиентов, чоррт побери!
— Перестань... Венька!
— «О, кто бы ты ни был, прохожий, пади на грудь мою![17]
— Аничка! Юнону изнасиловал бог Вулкан, Минерву — властитель Аида! «Я — мать владыки Гора, и никто не поднимал моего платья!» Неужели же мне нельзя расцеловать ваши перси!?[17]
Эксцентрик-Розанов посвятил любви много строк и сил: ведь он был не алкоголик, а сластолюбец. Наверно, тем и восхитил он Веню — полной несхожестью, полярно противоположным зарядом. «Ах, не холодеет, не холодеет еще Мир! Горячность — сущность его, любовь — сущность его... И перси... и тайны лона его. И маленький Розанов, где-то закутавшийся в его персях. И вечно сосущий из них молоко».[22]
Сколь счастлив тот, кому благосклонное небо сохранило древнего родителя и кто много раз может праздновать день рождения своего, приникнув на перси добродетельного старца![27]
— Михаил Муравьев, «Обитатель предместия», 1790
Лицемерие есть порок важный, и употребляющий оное увеселяет собою демонов. Например: кто бы подумал, что ратман наш не есть праведный старец? Не он ли, стоя на молитве, тяжко вздыхая, ударяет себя в перси и устремляет очи горе; ан все выходит обман.[28]
— Василий Нарежный, «Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова», 1814
...такой красавицы сродясь никто не видывал: и станом, и походкою, и речью ласковою, и приветливою усмешкою — всем взяла; а собой-то лебедь чистая, — и сказать нельзя! Что твой пушистый снег ее перси белые; что цветы весенние ее алые уста...[2]
— Михаил Загоскин, «Аскольдова могила», 1833
...о, как сладки были эти первые, сначала непорочные, чистые и под конец преступные поцелуи; как разгорались глаза Анюты, как трепетали ее едва образовавшиеся перси, когда горячая рука Юрия смело обхватывала неперетянутый стан её, едва прикрытый посконным клетчатым платьем, когда уста его впивались в её грудь, опаленную солнечным зноем.[3]
Он видел, как из-за осоки выплывала русалка, мелькала спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная из блеска и трепета. Она оборотилась к нему — и вот её лицо, с глазами светлыми, сверкающими, острыми, с пеньем вторгавшимися в душу, уже приближалось к нему, уже было на поверхности и, задрожав сверкающим смехом, удалялось — и вот она опрокинулась на спину, и облачные перси ее, матовые, как фарфор, не покрытый глазурью, просвечивали пред солнцем по краям своей белой, эластически-нежной окружности. Вода в виде маленьких пузырьков, как бисер, обсыпала их. Она вся дрожит и смеется в воде...
И как грянула она, а за нею следом три другие, четырекратно потрясши глухо-ответную землю, — много нанесли они горя! Не по одному козаку взрыдает старая мать, ударяя себя костистыми руками в дряхлые перси. Не одна останется вдова в Глухове, Немирове, Чернигове и других городах.[4]
Теперь он задал себе вопрос: кому суждено обладать всеми этими сокровищами, старцу ли бессильному или поэту чернокудрому? Уж он начертал два первых стиха: О, скажи ж, чей мощный образ Эту грудь воспламенит? Эти перси... Но тут воображение окончательно отказывалось служить.[6]
Арестанты едва удерживались от фырканий, взирая на эти «занятные» эволюции. Графиня обратила на него внимание и с удивлением повернула вверх на хоры свою голову. Фомушка истерически взвизгнул и, бия себя в перси кулачищем, с тихим рыданием простерся ниц, как будто в религиозном экстазе. Графиня продолжала смотреть. Начальство, заметив это, тотчас же засуетилось и отдало было приказ — немедленно убрать Фомушку из церкви, но благочестивая барыня милостиво остановила это усердное рвение и просила не тревожить столь теплой и глубокой молитвы. Желание ее, конечно, было исполнено.[29]
— Всеволод Крестовский, «Петербургские трущобы». Книга о сытых и голодных. Роман в шести частях (часть четвёртая), 1864
Жалко, жалко... Опять глупое слово. Кого же и чего не жалко? Может быть, гораздо жалче, — что мы, дуры, делаемся матерями не зная зачем; оттого только, что гвардейскому адъютанту понравятся наши «перси». Какое смешное слово. Я его где-то вычитала в русских стихах. Я думаю даже, что если б этих самых «персей» у женщин не было, мужчины были бы гораздо умнее.[7]
— Пётр Боборыкин, «Жертва вечерняя», 1868
...Бодрецов служил и в Новороссийском крае, и на Кавказе, и в Западном крае, и в Варшаве, нередко занимал ответственные должности, но по большей части предпочитал возлежать на персях. Всюду оставил он по себе самые отрадные воспоминания, последствием которых были связи, пригодившиеся ему в будущем.[9]
Что проку говорить о невозвратном, но и то скажу — о мирской жизни не сожалею, ибо она полна суеты и, все равно как и наша — удалена от священной тишноты философии; но зато в нашем звании по крайней мере хоть звезды на перси легостнее ниспадают.[10]
Изложу тебе притчу о Мире и Мирре. Был человек в земле мидийской, и две жены его. И умастила тело свое шафраном Мира, жена его, и сказала Мирре, жене его, говоря: чем умастишь тело свое? Не шафраном ли? И сказала Мирра: не шафраном, а тмином тело мое умащу для возлюбленного супруга нашего, господина.
И возгорелся гнев Миры на Мирру; и, преклонясь, коварно спросила человека того:
— Любишь ли некую больше из рабынь твоих?
И ответил супруг: не велел того бог; и равны для меня Мира и Мирра.
И, возликовав, сказала женщина: повели же непокорной омыть масти тминные и принять масти шафранные, ибо равны должны быть пред тобою Мира и Мирра.
И сказал, опечалясь, господин: лукаво сердце женщины в персях ее.
Тмин ли лучше шафрана? Шафран ли благовоннее?
Благоуханию шафрана говорит душа моя: люблю и жажду, и благоуханию тмина говорит: жажду и люблю.
Да сохранит Мирра, жена моя, масти тминные; а ты умащай, Мира, жена моя, тело твое мастями шафранными, ибо равны в глазах моих Мира и Мирра.
Когда тебе приглядится темноглазая писаная красавица, со сладкими, что твоя наливная малинка, губами, с личиком легким, поцелуем несмятым, что майский лепесток яблочного цветка, и станет она твоей любой, — не говори, что люба эта — твоя: пусть не надышишься ты на округлые ее перси, на ее тонкий, как воск на огне, мягко в объятье истаивающий стан... <...> будет день, будет жестокий тот час, будет то роковое мгновенье, когда это поблекнет поцелуем измятое личико, а перси уже и не дрогнут от прикосновенья: это всё будет; и ты будешь один с своей собственной тенью среди выжженных солнцем пустынь...[12]
Под ногами шуршала солома. Может быть, это был хлев. Или курятник? Вокруг стояла кромешная тьма, в этой темноте я ловил ноги и перси девчонки. <...>
Больше я не ходил туда. Но ещё теперь я содрогался, вспоминая маленькие перси, грешную упругость их в холсте деревенской рубашки, ее вздохи в моих объятиях. Я мог бы сделать её своей наложницей, уплатив небольшую сумму содержательнице вертепа.[15]
— Антонин Ладинский, «Голубь над Понтом», 1937
Закрыв глаза, она улыбалась. Вспомнила руки варвара, ласкавшие ее смугловатые перси?[15]
— Антонин Ладинский, «Голубь над Понтом», 1937
— Луна светила, как днем. Дерево склонилось к воде. На его суку сидела нагая дева, качалась, расчесывала волосы зеленого цвета.
— Нагая?
— Звала меня, лаская свои нежные перси.
— А ты?
— Мне страшно стало. Русалка звала, обещая лобзанья, но я знал, что она в омут манила.[18]
...для прогрессиста слеза — как горчичка к сосиске, а он изображает из себя печальника за человечество. Очень любит он горестные истории. Выслушает прогрессист горестную историю, крупная слеза выкатится у него из очей, скользнет по ланитам и упадет на эти, как их... на перси.[20]
— Михаил Анчаров, «Самшитовый лес», 1979
На первом картоне я стал изображать Святую Терезу, и так, чтобы моя работа ни в чем не походила на работу этой скотины Джотто. Я рисовал Святую Терезу с весьма недурной натурщицы — дамой стройной, цветущей, с блестящими глазами, распущенными волосами, в полупрозрачных одеждах, едва прикрывающих младые перси. Работа у меня пошла было медленно, так как я здоров и очень хорош собой, и природа моя все время требует своего.[30]
— Митьки, «Папуас из Гондураса», 1987
Иван на торжественной ноте продекламировал:
— У красной девицы, мама, не глаза, а очи: жгучие очи. Не щеки, а ланиты: бархатные ланиты. Губы алые, шея лебединая, груди — это перси: трепетные перси...
— Что еще за персы? Рано тебе трепетать от всяких персов. Ишь, туда же! Имей стыд-то! Заповзглядывал куда не просят! Персы!
— Не персы, мама, а перси-и. Это по-старорусски. Когда хотели возвышенно сказать о женщине, наградить ее неземной красотой...
— Чем земная-то плоха стала?
— Да посмотри: с ланитами да персями, с очами да веждами совсем по-другому смотрится женщина.[23]
...изволите видеть, это была необыкновенная девушка, не принцесса, конечно, но необыкновенная. Губы были у нее как коралл, ланиты как розы, голос ее подобен был каким-то там звукам лютни, стан как скрипичная дека, перси как розы и чресла... м-м...[31]
— Антон Уткин, «Крепость сомнения», 2010
Перси в стихах
Портрет куртизанки (Бартоломео Венето, 1520)
Преклонись еще мольбою,
Ту к тебе теперь лию,
Сокрушен пад ниц главою,
Перси, зри, мои бию:
О̀![32]
Поют неистовые девы; Их сладострастные напевы В сердца вливают жар любви; Их перси дышат вожделеньем;
Их очи, полные безумством и томленьем, Сказали: счастие лови!
Наяву и в сладком сне Всё мечтаетесь вы мне: Кудри, кудри шелковые, Юных персей красота, Прелесть — очи и уста, И лобзания живые. <...>
И я утром золотым
Молвлю персям молодым:
Пух лебяжий, негой страстной
Не дыши по старине —
Уж не быть счастливым мне
На груди моей прекрасной.
— Тимур Кибиров, «20 лет спустя» (из сборника «Интимная лирика»), 1998
Источники
↑ 123Платон (Левшин) в сборнике: Поучительныя слова и другия сочинения от Московской Академии выпечатанныя. — М., 1780 г.
↑ 12М. Н. Загоскин. «Аскольдова могила». Романы. Повести. — М.: «Современник», 1989 г.
↑ 12Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений: В 4 т. — АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. дом). — Изд. 2-е, испр. и доп. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1979—1981 гг.
↑ 123Николай Гоголь, «Тарас Бульба». Большая хрестоматия. Русская литература XIX века. ИДДК. 2003 г.
↑ 12Буслаев Ф.И. О литературе: Исследования. Статьи. Москва, «Художественная литература», 1990 г.
↑ 12М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 3. — Москва, Художественная литература, 1966 г.
↑ 12Боборыкин П.Д. Сочинения. В 3 томах. Том 1. — М.: Художественная литература, 1993 г.
↑ 12Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений в двадцати томах, Том 10. Москва, «Художественная литература», 1970 г.
↑ 12М. Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 16. Книга 2. — Москва, Художественная литература, 1973 г.
↑ 12Лесков Н. С. Энциклопедическое собрание сочинений. — М.: «ИДДК», IDDK-0561
↑ 12С. В. Максимов. Избранное. Подготовка текста, сост., примеч. С. И. Плеханова. — Москва: Сов. Россия, 1981 г.
↑ 12Андрей Белый. Собрание сочинений. Серебряный голубь: Рассказы. — М.: Республика, 21995 г.
↑ 12К.И. Чуковский. Собрание сочинений в 15 т. Том 8. — 2-е изд., электронное, испр. — М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 2006 г.
↑Тынянов Ю.Н. Кюхля. Рассказы. — Ленинград, «Художественная литература», 1974 г.
↑ 12Михаил Зощенко. Письма к писателю. «Возвращённая молодость». «Перед восходом солнца»: Повести. (Сост. и вступ. статья Ю. В. Томашевского). — М.: Московский рабочий, 1989 г.
