Роберт Музиль

[Можно выделить две области внешнего по отношению к познающему «я» мира — «рациоидную» и «нерациоидную», <…> не совпадающие с понятиями «рациональный» и «иррациональный».] <…> «Рациоидная» область охватывает в общем и целом всё поддающееся научной систематизации, сводимое к закону и правилу, следовательно, в первую очередь физическую природу. <…> Факты в пределах «нерациоидной» области не дают себя приручить, законы напоминают сито, события не повторяются, они неограниченно изменчивы и индивидуальны. <…> Это область реактивности индивида, направленной на мир и других индивидов, область ценностей и оценок, этических и эстетических отношений, область идеи. <…> Это и есть родная область поэта, домен его разума. [ Писатель, (если он не «декадент»), подходит к своему «нерациоидному» материалу с рациональным инструментарием. <…> Ведь «нерациоидное» — лишь своеобразная сфера проявления всеобщих закономерностей, более сложная, полная отклонений и опосредований.]^[1]

Я думаю, что пережитое с 1914 года научило многих, что человек с этической точки зрения — это нечто почти бесформенное, неожиданно пластичное, на всё способное. Доброе и злое колеблется в нём, как стрелка чувствительнейших весов. Предположительно в этом смысле всё станет ещё хуже…^[1]

… находятся люди, утверждающие, что зайцы несут яйца только на пасху.^[2]

… пролилось много жалоб на нашу механистичность, нашу расчётливость, наше безбожие. <…> Исключая социализм, все ищут спасения в регрессе, в уходе от действительности.^[1]

Почему памятники ставят именно великим людям? Это кажется особенно изощрённым коварством. Поскольку в жизни им уже не могут причинить больше вреда, их словно бросают, с мемориальным камнем на шее, в море забвения.^[1]

Эпоха, которая породила обувь на заказ, создаваемую из готовых деталей, и конфекционный костюм с индивидуальной подгонкой, кажется, намерена создать и поэта, сложенного из готовых внешних и внутренних частей. И поэт, создавший себя по собственной мерке, уже почти повсеместно живёт в глубоком отрыве от жизни, и его искусство имеет то общее с покойником, что оба они не нуждаются ни в крыше над головой, ни в еде, ни в питье.^[1]

Музиль принадлежит к <…> абсолютным эпикам мирового формата.^[1] — после выхода 1-го тома «Человека без свойств» в 1930

Музиль — воплощение того лучшего, что способна дать австрийская литература.^[1] — аналогично

[Прижизненное забвение] — это не была судьба, это были «параллельные акции», так называемые обстоятельства. По их воле Музиль остался, в тени. И таковой была их воля не потому, что Музиль опередил своё время, а потому, что он преследовал своё время по пятам. За это оно его и игнорировало.^[1]

В «Смятениях воспитанника Тёрлеса» <…> Музиль прикоснулся к некой «демонии» профашистского сознания, прикоснулся, <…> в сущности, закономерно, поскольку «демония» эта формировалась на реальной границе «света» и «тьмы», то есть на изломе трезвой, упорядоченной поверхности австрийского бюрократизированного бытия и подспудной иррациональности его распада. Атмосфера «Смятений воспитанника Тёрлеса» — это в чём-то атмосфера будущих нацистских концлагерей <…>.
«Португалка» <…>. Люди тянутся друг к другу, жаждут подняться над самими собой, но один другого не знает, не понимает и потому каждый из них спасается бегством. <…> Взаимное непонимание не изложено, не проанализировано автором, оно дано нам в ощущении: обрисованы, намечены лишь «поверхности» <…>. Однако под поверхностью то и дело что-то проглядывает — тёмное, наслаиваемое временем и обстоятельствами, и светлое, человеческое. Тут своё место и у кошечки. Она — сомнительный Христос, богохульственный. Но важен тот нравственный след, который она оставляет: умиротворящий, гуманный.
<…> Музиль писал сатиры и одновременно создавал утопии.^[1]

Музиль — холодный аналитик с математическим складом ума, а Кафка живёт в царстве образных иносказаний. <…> Но и Музиль и Кафка бьют в одну точку. И имя ей — деперсонализация власти, а тем самым и размывание всех её границ.