Сце́на (др.-греч.σκηνή, букв. «палатка, шатёр») — главная часть театрального зала, традиционно место основного действия, представления. Расположена чаще всего перед зрительным залом или на возвышении (подиум, подмостки). Однако есть театры, где зрители расположены вокруг сцены и на одном уровне. В музыкальном театре перед сценой может находиться ещё и оркестровая яма, в которой располагаются музыканты оркестра и дирижёр.
В переносном смысле сцена — место, где происходит какое-либо событие, решаются важные вопросы.
Свистать? На сцене? Ха-ха-ха! (Он смеется горьким актёрским смехом.) Ты ли это говоришь? Да разве ты не знаешь, что сцена ― это хра-ам, это алтарь, на который мы кладем все свои лучшие мысли и желания. И вдруг ― свистать![4]
…самая большая неприятность ― сценический пол, его ровная плоскость. Как скульптор мнет глину, пусть так и будет измят пол сцены и из широкого раскинутого поля превратится в компактно собранный ряд плоскостей различных высот…[5]
— Всеволод Мейерхольд, «О театре», 1906
Вот, держа на сцену путь, я молю Всевышнего,
Чтоб в куплетах не сболтнуть мне чего-то лишнего.[6]:11
— Михаил Савояров, «Это уже лишнее!» (комические куплеты), 1915
На сцене главное — это уметь по желанию смеяться и плакать. Если мне нужно заплакать, я думаю о своих любовных делах. Если мне нужно засмеяться, я думаю о своих любовных делах.
— Гленда Джексон, 1990-е
Сцена ― это большое испытание для певца. И сцена, и кулисы, где постоянно кто-то стоит из «доброжелателей», смотрит на тебя с «нежной любовью» и ждет, когда ты споткнёшься...[9]
Сцена ― это сладкий яд, кто раз попробовал, будет стремиться еще отведать его.[10]
— Лидия Иванова, «Искренне ваша грешница», 2000
...сцена ― это сложная и трудная клавиатура, владеть которой может только мастер-актёр.[11]
— Елена Исаева, «Убей меня, любимая!», 2002
Сцена в публицистике и документальной прозе
Пятый элемент театра Мейерхольда ― реконструкция сценического пространства. Его идеальная сцена ― это хорошо видимая площадка, предельно удобная для действий его актёра ― гимнаста и мима. Еще в 1906 году он выразил свою мечту, когда писал («О театре»): «…самая большая неприятность ― сценический пол, его ровная плоскость. Как скульптор мнет глину, пусть так и будет измят пол сцены и из широкого раскинутого поля превратится в компактно собранный ряд плоскостей различных высот…»[5]
— Юрий Елагин, «Тёмный гений: Всеволод Мейерхольд», 1998
Сцена в мемуарах, письмах и дневниковой прозе
В городе его звали Редькой и говорили, что это его настоящая фамилия. Он любил театр так же, как я, и едва до него доходили слухи, что у нас затевается спектакль, как он бросал все свои работы и шел к Ажогиным писать декорации.
На другой день после объяснения с сестрой я с утра до вечера работал у Ажогиных. Репетиция была назначена в семь часов вечера, и за час до начала в зале уже были в сборе все любители, и по сцене ходили старшая, средняя и младшая и читали по тетрадкам. Редька в длинном рыжем пальто и в шарфе, намотанном на шею, уже стоял, прислонившись виском к стене, и смотрел на сцену с набожным выражением.
Но вот, спустя час, кто-то из присутствующих, прослуживший случайно год на сцене, стал рассказывать о своих театральных впечатлениях и, между прочим, упомянул о таком случае. Идет дневная репетиция в садовом театре маленького провинциального городка. Первый любовник, в шляпе и в клетчатых панталонах, руки в карманах, расхаживает по сцене, рисуясь перед случайной публикой, забредшей в зрительную залу. Энженю-комик, его «театральная» жена, тоже находившаяся на сцене, обращается к нему: «Саша, как это ты вчера напевал из «Паяцев»? Насвищи, пожалуйста». Первый любовник поворачивается к ней, медленно меряет ее с ног до головы уничтожающим взором и говорит жирным актёрским голосом: «Что-о? Свистать на сцене? А в церкви ты будешь свистать? Так знай же, что сцена ― тот же храм!»
После этого рассказа А. П. сбросил пенсне, откинулся на спинку кресла и захохотал своим громким, ясным смехом. И тотчас же полез в боковой ящик стола за записной книжкой. «Постойте, постойте, как вы это рассказывали? Сцена ― это храм?..» И записал весь анекдот. В сущности, даже и противоречия во всем этом не было, и сам А. П. потом объяснил это. «Не надо записывать сравнений, метких черточек, подробностей, картин природы ― это должно появиться само собой, когда будет нужно. Но голый факт, редкое имя, техническое название надо занести в книжку ― иначе забудется, рассеется».[12]
Когда мы дома распеваемся, все идет хорошо, но выйдя на сцену, мы от волнения теряем как минимум треть того, что получалось в спокойной обстановке. Сцена ― это большое испытание для певца. И сцена, и кулисы, где постоянно кто-то стоит из «доброжелателей», смотрит на тебя с «нежной любовью» и ждет, когда ты споткнешься или возьмешь не так ноту. Это не только в Большом театре, но и в других коллективах. Это реальность, это данность.[9]
Он останавливается, меряет её с ног до головы выразительным взглядом и произносит, косясь на партер, бархатным актерским баритоном:
― Свистать? На сцене? Ха-ха-ха! (Он смеется горьким актёрским смехом.) Ты ли это говоришь? Да разве ты не знаешь, что сцена ― это хра-ам, это алтарь, на который мы кладем все свои лучшие мысли и желания. И вдруг ― свистать! Ха-ха-ха… Однако в этот же самый алтарь, в дамские уборные ходили местные кавалеристы и богатые бездельники-помещики совершенно так же, как в отдельные кабинеты публичного дома.[4]
За сценой везде грязно, тесно и так же холодно как на дворе. Пахнет сыростью, старым холстом, клейстером и сеном, которое должно изображать траву. В одной из уборных с дощатыми стенами, испещрёнными разными надписями и нецензурными рисунками, сидит антрепренёр Песковский. Одет он в нелепый, не то китайский, не то японский костюм, с золотою картонною саблей на боку, потому что играет губернатора. На другом стуле развалился бритый человек, неопределённых лет, с черепаховым пенсне на носу, в котиковой шапке и расстёгнутой шубе. Оба молчат. Слышно, как на сцене поскрипывают доски под ногами рабочих и хористов.[3]
Через два дня помощник режиссера таинственно прошептал на репетиции режиссеру Сенокосову:
― Нашёл. За вторую собаку лаять буду я, а исполнитель собаки может сыграть Никиту. Вот он.
Перед Сенокосовым с радостной улыбкой на краснощеком лице стоял молодой человек, буйно горевший пламенем искусства.
― Вы?
― Я, ― упоенно ответил молодой человек. ― Давно добивался поиграть. Очень хочется.
― Старо, ― строго остановил его Сенокосов. ― Сцена ― это прошлое. Оно рухнуло. Актер должен быть вне сцены. Он в публике. Он наверху и под. Понятно?
― Хорошо, ― быстро согласился молодой человек, ― я буду вне. Если надо и под. Пожалуйста.[8]
— Аркадий Бухов, Случай в «Театре возможностей», 1935
Есть «потолок», и, видимо, дальше Народного салона мне не прыгнуть. Все мои потуги на сцене ― бутафория, то есть это неестественно и интересно только мне одной. Сцена ― это сладкий яд, кто раз попробовал, будет стремиться еще отведать его. Я тоже все лезу и лезу на сцену. Уж и ноги болят и отекают, и вес тянет, а как только позовут, бегу со всех ног. Почему? Потому что люблю, когда смеются, когда хлопают, потому что в это время сама себя люблю. Люблю, когда все складно, все по плану, все интеллигентно. И не люблю раздваиваться, не люблю суетиться, не люблю, когда врут, не люблю, когда дурят меня, и не люблю себя, когда прощаю это все.[10]
— Лидия Иванова, «Искренне ваша грешница», 2000
На авансцене появляется Бадягин. БАДЯГИН (начинает шёпотом). «Да здравствует рампа! Да здравствует рампа, отделяющая сцену от зрительного зала, ибо сцена ― это сложная и трудная клавиатура, владеть которой может только мастер-актёр. Какую роль я отвожу в театре зрителю? Счастлив, если зритель творчески воспринимает спектакль… и верит всему происходящему».
Сергей спит.[11]
— Елена Исаева, «Убей меня, любимая!», 2002
Сцена в стихах
Мариинский театр, вид со сцены в зал
Отрада юношеских лет,
Подруга идеалам,
О сцена, сцена! не поэт,
Кто не был театралом...
Акт жизни прожит и теперь
Иная сцена пред очами:
Для сердца период потерь
Приходит с пылкими страстями...[1]
— Иван Никитин, «Жизнь», 1853
Чтоб куплеты написать, надо иметь практику:
Осторожность соблюдать и большую тактику.
Вот, держа на сцену путь, я молю Всевышнего,
Чтоб в куплетах не сболтнуть мне чего-то лишнего.[6]:11
— Михаил Савояров, «Это уже лишнее!» (комические куплеты), 1915
Два певца на сцене пели:
«Нас побить, побить хотели»,
Так они противно ныли,
Что и вправду их побили.[13]:76
.jpg)
