Чудеса в решете (Аверченко)

Как вихрь, ворвался несчастный граф в будуар жены.
— Полюбуйтесь! — со стоном произнёс граф <…>. — Читали?! <…>
Графиня судорожно схватила журнал и на великолепном французском языке прочла указанное мужем место:
— «В предстоящем зимнем сезоне модными сделаются опять худые женщины. Полные фигуры, так нашумевшие в прошлом сезоне, по всем признакам, несомненно, должны выйти из моды».
…Тихо сидела графиня, склонив голову под этим неожиданным грубым ударом. <…>
— Послушай… — робко прошептала графиня. — А, может быть, всё обойдётся…
— Обойдётся? — сардонически усмехнулся граф. — Скажи: считался ли до сих пор наш дом самым светским, самым модным в столице?
— О, да! <…>
— Чем же теперь будут считать наш дом, если я покажу им хозяйку, в самом начале сезона уже вышедшей из моды, как шляпка на голове свояченицы устьсысольского околоточного?! <…>
А графиня таяла, как свеча. Даже сам граф Бырдин стал поглядывать на неё одобрительно и однажды даже похлопал по костлявому плечу.
— Скелетик мой, — нежно прошептал он.
———
Жуткий нечеловеческий стон раздался в роскошных апартаментах графа.
Остановившимися от ужаса глазами глядел граф на страшные, роковые строки свежего номера иллюстрированного журнала… <…>
«Как быстро меняется в наше время всесильная царица-мода! Только три месяца тому назад мы сообщали, что устанавливается прочная мода на худых женщин — и что же! Только три месяца продержалась эта мода и канула в вечность <…>!!»
— Всё погибло? — простонал граф. — Я отказал от дому рубенсовской баронессе и тициановской княгине, а они были бы украшением моего дома. Я извёл жену, свёл на нет её прекрасное пышное тело… Увы, мне! Поправить всё? Но как? До сезона осталось 2 недели… Что скажут?!
Мужественной рукой вынул он из роскошного футляра остро-отточенную бритву… <…>
Графское это хрипение, графская кровь, графские руки… И не даром поэт писал: «Погиб поэт, невольник чести»… Спи спокойно!
———
На похоронах платье графини Бырдиной было отделано чёрным валаньсеном, а сама она была отделана на обе корки светскими знакомыми за то, что погубила мужа, и за то, что не модная.

Туберкуленко — фамилия

— Мне говорил один немецкий учёный профессор, что чтение в вагоне — это яд для человеческого глаза. Лучше, говорил он, сразу взять и выжечь свои глаза кислотой, чем губить их в несколько приёмов. <…> Конечно, есть опасности явные и есть тайные. Вот, например, вы сидите у окна. Знаете ли вы что сквозь невидимый простым глазом щели в раме всё время тянет тоненький, как комариное жало сквозняк, который, как стальная иголочка, впивается в лёгкие. Лёгочные пузырьки, охлаждаясь, лопаются, появляются сгустки, кровохарканье и…

Действительно — когда я был неизвестный — пиши как хочешь, о чём хочешь и когда хочешь, ешь, как все люди едят, ходи в толпе, толкаясь, как и другие толкаются, и если на твоём пути завязалась между двумя прохожими драка, — ты можешь остановиться, полюбоваться на эту драку или даже, в зависимости от темперамента — принять в ней деятельное участие, защищая угнетённую, по твоему мнению, сторону.
А в новом положении с титулом — «известный» попробуй-ка!
Когда ешь — все смотрят тебе в рот. Вместо большого куска откусываешь маленький кусочек, мизинец отставляешь, стараясь держать руку изящнее, и косточки от цыплёнка уже не выплёвываешь беззаботно на край тарелки (скажут — некрасиво), а, давясь, жуёшь и проглатываешь, как какой-нибудь оголодавший сеттер.
Съешь лишний кусок — все глазеющие скажут — обжора.
Покажешься под руку со знакомой барышней — развратник.
Заступишься в уличной драке за угнетённого — все закричат: буян, драчун! («Наверное, пьян был!.. Вот они, культурные писатели… А ещё известный!» <…>).
И, благодаря этому, столько народа, заслуживающего быть битым, остаётся не битым, что нравы грубеют, и жизнь делается ещё тяжелее.

… Новакович однажды зимой уверил всех, что может проплыть в воде шесть вёрст, а потом, когда я, поймав его летом в Севастополе, заставил проделать это — Новакович отказался под тем предлогом, что какой-то купальщик плюнул перед тем в воду.

В операционной кипит работа.
— Зашивайте, — командует профессор. — А где ланцет? Только сейчас тут был. <…> Послушайте, не остался ли он там?..
— Где?
— Да там же. Где всегда.
— Ну где же?!!
— Да в полости желудка.
— Здравствуйте! Больного уже зашили, так он тогда только вспомнил. <…>
— Придётся расшить.
— Только нам и дела, что зашивать да расшивать. Впереди ещё шесть операций. Несите его.
— А ланцет-то?
— Бог с ним, новый купим. Он недорогой.
— Я не к тому. Я к тому, что в желудке остался.
— Рассосётся. <…> Я один раз губку в желудок зашил, и то ничего.
— Рассосалась?
— Нет, но оперированный горчайшим пьяницей сделался. <…> Выпивал он потом, представьте, целую бутылку водки — и ничего. Всё губка впитывала. Но как только живот поясом потуже стянет — так сразу как сапожник пьян. <…> В гостях, где выпивка была бесплатная, он выпивал невероятное количество водки и вина и уходил домой совершенно трезвый. Потом, дома уже — потрёт руки, скажет: «Ну-ка, рюмочку выпить, что ли!» И даванёт себя кулаком в живот. Рюмку из губки выдавит, закусит огурцом, походит — опять: «Ну-ка, говорит, давнём ещё рюмочку!..»

От чего может чахнуть итальянская деревушка? От безтуристья. <…>
И всё население деревушки со скорбью и тоской видело, как каждый день мимо них проносились поезда, битком набитые туристским мясом; останавливались на минуту и, не выкинув ни одного англичанина или немца — мчались дальше.
А на следующей станции половина туристов выползала с поезда и шла осматривать городок, который сумел обзавестись собственной достопримечательностью: церковью, в которой был кто-то убит или замурован, или к стене прикован; показывали и кинжал убийцы, и замурованное место, и цепи — что кому больше нравилось. А может, никого там никого и не убивали — итальянцы большие мастера соврать <…>.
И вот однажды разнеслась по всей округе чудесная весть: что в той деревушке, о которой я говорил раньше, после перестройки церковного купола, появилось эхо, которое повторяет звук не раз, и не два раза, как это иногда случается, а восемь раз.
Конечно, праздный, бездельный турист валом повалил на эту диковину… <…>
И вот «эхо деревни Феличе» совершенно забило «замурованного принца городка Санта-Клара».
Двенадцать лет это продолжалось <…>. И вот — на тринадцатый год (несчастливый год!) разразился страшный скандал: компания богатейших американцев с целой гирляндой разодетых дам приехала посмотреть «эхо деревни Феличе». И когда эта пышная компания вошла в скромную церковку — эхо было, очевидно, так поражено блеском и роскошью компании, что в ответ на крик одной дамы «Гудбай!» повторило это слово пятнадцать раз…
Самый главный американец сначала изумился, потом возмутился, потом, расхохотался, а затем вся компания, не слушая протестов церковной администрации, бросилась отыскивать эхо… Обнаружили его в замаскированном ширмой уголке на хорах и когда вытащили «эхо», оно оказалось широкоплечим добродушным парнем <…>.
Деревушка Феличе впала в прежнее ничтожество, а Джустино — эхо Феличе — за свою неуместную щедрость лишился места <…>.
Он приходил в какую-нибудь деревенскую церковь и предлагал:
— Возьмите меня на службу… <…>
— Эхо? Не требуется. Мы кормимся плитой, на которой раскаялся однажды Борджия; человек на ней пролежал ночь, а нашим предкам, нам и потомкам нашим — на всю жизнь хватит.

Две крохотных девочки сидят на подоконнике, обратившись лицами друг к другу, и шепчутся.
— Твоя кукла не растёт?
— Нет… Уж чего, кажется, я ни делала. <…> А живые дети растут.
— Весело! Сегодня дитё два аршина, завтра сто — весело! <…>
В 18 лет.
— Симочка! Когда ты выйдешь замуж — у тебя будут дети?
— Конечно! Двое. Мальчик — инженер с тёмными усиками, матовая бледность, не курит, медленные благородные движения; девочка — известная артистка. Чтобы так играла, что все будут спрашивать: «Господи, да кто же её мать? Ради Бога, покажите нам её мать». Потом я её выдам замуж… За художника: бледное матовое лицо, тёмные усики, медленные благородные движения, и чтобы не курил.

Холодно и неуютно живётся нам на белом свете. Как тараканам за тёмным выступом остывшей печи.

— Я принесу из столовой другую бутылку. Эта суха, как блеск моих глаз. <…>
Он выпил залпом стакан вина, со стуком поставил его на стол, придвинулся, положил голову ко мне на грудь и, после тяжёлой паузы, сказал совершенно неожиданно:
— Мой успех у женщин. Хоть бы одна собака посмотрела на меня! Хоть бы кухарка какая-нибудь подарила меня любовью… Сколько я получил отказов! Сколько выдержал насмешек, издевательств… <…> Ведь я давеча при тебе бодрился, всякие ужасы о себе рассказывал, а ведь мне плакать хотелось. Я ведь и жене твоей успел шепнуть роковым тоном «Старомосковская, семь, жду в десять». А она поглядела на меня, да и говорит: «Дурак вы, дурак, и уши холодные». Почему уши холодные? Не понимаю. Во всём этом есть какая-то загадка… И душа у меня хорошая, и, наружностью я не урод — а вот, поди ж ты! Не везёт. Умом меня тоже Бог не обидел. Наоборот, некоторые женщины находили меня даже изысканно-умным, остроумным. Одна баронесса говорила, что сложен я замечательно — прямо хоть сейчас лепи статую. Да что баронесса! Тут из за меня две графини перецарапались.

… бешено заорал:
— <…> идиот ты аргентинский, тухлая ты ослятина, свинячья прямая кишка…

Я люблю людей.
Я готов их всех обнять. Обнять и крепко прижать к себе.
Так прижать, чтобы они больше не пикнули.
Отчего я писатель? Отчего я не холера?
И знал бы тогда, кому следует захворать…

— Купите у меня эти вещи для Чеховского музея. Замечательные реликвии. <…> Неужели и салфетка для вас пустой звук? Видите, какая?
— Да. Грязная.
— Святая грязь! Однажды проникновенный творец «Лошадиной фамилии» ел у себя в Мелихове кисель. И вдруг ложкой как тяпнет по тарелке!.. <…> Это у него бывало. Задумается, а потом вдруг рассмеётся своим мелодичным смехом неизвестно чего, да ложкой по тарелке — хлюп! Так и тут. Ну, кисель весь на белые брюки фонтаном. Покойный Тихонов присутствовал при этом — можете проверить. Что тут был за переполох — нельзя себе представить! Брюки-то восемь, а то и все десять рублей стоили. Все оцепенели прямо. А он, как ни в чём не бывало, схватил со стола салфетку, да и давай чистить брюки.
— Странно, — поднял я брови. — Вы говорите, что дело происходило у него в имении, а на салфетке написано «Золотой Якорь».
— Извините, — сурово перебил он. — Память великого бытописателя сумерек священна, и не нам её загрязнять. Утверждали же, что Некрасов слишком счастливо играл в карты. Неужели и мы, подобно этим гробокопателям, бросим тень на великую могилу?!

… он — страшный приобретатель. Черта эта тайная, он не высказывает её. <…> Лошадь ли он увидит, первый ли снежок, выпавший на дворе, или приглянувшегося ему городового, — Додя, шмыгнув носом, сейчас же прошепчет: «Хочу, чтобы лошадь была моя; чтобы снег был мой; чтобы городовой был мой».
Рыночная стоимость желаемого предмета не имеет значения. Однажды, когда Додина мать сказала отцу: «А, знаешь, доктор нашёл у Марины Кондратьевны камни в печени», — Додя сейчас же прошептал себе под нос: «Хочу, чтобы у меня были камни в печени».
Славный, бескорыстный ребёнок.

— А что такое блины?
— Дурачок! Разве ты не помнишь, как у нас были блины в прошлом году?
Глупая мать не могла понять, что для пятилетнего ребёнка протекший год — это что-то такое громадное, монументальное, что как Монблан заслоняет от его глаз предыдущие четыре года. И с годами эти монбланы все уменьшаются и уменьшаются в росте, делаются пригорками, которые не могут заслонить от зорких глаз зрелого человека его богатого прошлого, ниже, ниже делаются пригорки, пока не останется один только пригорок, увенчанный каменной плитой да покосившимся крестом.

Я погасил огни, упал ничком на диван, закусил зубами угол подушки, и одиночество, — уже грозное и суровое, как рыхлая могильная земля, осыпаясь, покрывает гроб, — осыпалось и покрыло меня.