Меща́нство — массовый, часто преобладающий тип характера и личности человека. Мещанин — это типичный потребитель, для которого характерны такие черты, как мелочность, скупость, отсутствие твёрдых убеждений, чувства ответственности перед обществом. По другому определению, так характеризуют человека, крайне серьёзно относящегося к вещам как таковым, ставящего их выше других ценностей, и стремящегося к обладанию ими.
Ещё одно определение мещанства дал в своих трудах Гессе: «Мещанство подразумевало спокойное следование большинству, для ведения средней умеренной жизни, оно пытается осесть посредине между крайностями, в умеренной и здоровой зоне, без яростных бурь и гроз». Такое значение слова «мещанство» появилось во второй половине XIX века, в более раннее время оно обозначало в основном мещанское сословие, не содержа в себе столь яркой негативной оценки.
Мещанство в коротких цитатах
Тутъ былъ міръ уюта, тотъ тихій уголокъ мѣщанскаго довольства, какой можно отыскать у старыхъ заштатныхъ чиновниковъ, десятки лѣтъ свивавшихъ гнѣздо, ― гдѣ мечтали они мирно умереть послѣ жизни, которую старались прожить настолько «честно», чтобы и на томъ свѣтѣ получить такое же довольство.[1]:282
— Сергей Гусев-Оренбургский, «Страна отцов», 1904
Среди плоской равнины мещанства эти бездонные артезианские колодцы человеческого духа свидетельствуют о том, что под выжженной землею ещё хранятся живые воды. Но нужен геологический переворот, землетрясение, чтобы подземные воды могли вырваться наружу и затопить равнину, снести муравьиные кучи, опрокинуть старые лавочки мещанской Европы.
...под борьбой с мещанством скрывается в лучшем случае хаотический интеллигентский радикализм, питающийся преимущественно эстетическими восприятиями и не знающий, куда приткнуться. Он лихорадочно мечется из стороны в сторону, пока не успокоится — на чём-нибудь очень маленьком…[2]
Мещанство ― вот она, отрава! ―
Его опасность велика.
— Демьян Бедный, «Новогоднее», 1920
Счастье буржуазии (чай с вареньем, кофей с тётками) ― на нём нельзя основываться, но его нужно всегда держать в уме (мещанство ― это враг, но необходимый враг, без которого жить нельзя), мещанство нельзя возводить в принцип, но в уме держать его надо постоянно.[3]
― На кой чёрт вам девственность, ― шептал он, прижимая её к себе и вращая жирным продолжением своей спины, ― или вас соблазняют мещанские добродетели?[5]
Обратной стороной русского странничества, всегда в сущности анархического, русской любви к вольности является русское мещанство, которое сказалось в нашем купеческом, чиновничьем и мещанском быте. Это всё та же поляризованность русской души.[9]
Мещанство ― это строй души современного представителя командующих классов. Основные ноты мещанства ― уродливо развитое чувство собственности, всегда напряжённое желание покоя внутри и вне себя...[11]
Мы так безнадёжно расчеловечились, что за сегодняшнюю скромную кормушку отдадим все принципы, душу свою, все усилия наших предков, все возможности для потомков — только бы не расстроить своего утлого существования.
Если обвиняют нынешний рабочий класс, что он чрезмерно законопослушен, безразличен к духовной жизни, утонул в мещанской идеологии, весь ушёл в материальные заботы, получение квартир, покупку безвкусной мебели (уж какую продают), в карты, домино, телевизоры и пьянку, — то на много ли выше поднялась образованщина, даже и столичная? Более дорогая мебель, концерты более высокого уровня и коньяк вместо водки?
Среди плоской равнины мещанства эти бездонные артезианские колодцы человеческого духа свидетельствуют о том, что под выжженной землею ещё хранятся живые воды. Но нужен геологический переворот, землетрясение, чтобы подземные воды могли вырваться наружу и затопить равнину, снести муравьиные кучи, опрокинуть старые лавочки мещанской Европы. А пока мёртвая засуха. И даже великие отшельники европейского гения, только что, выходя из круга личной культуры, касаются общественности, ― теряют свое благородство, пошлеют, мелеют, истощаются, как степные реки в песках.
Значит, применяясь к условному языку русской журналистики, можно сказать, что знамя «Симплициссимуса» — «борьба с мещанством». Что это, однако, означает? Всё и ничего. Скорее, впрочем, ничего, чем всё. Г-н Пётр Струве, как известно, неутомимо боролся с «мещанством». Г-н Бердяев тоже тыкал своё перо во всевыносящее мещанство. Теперь, как пишут, на кухне истории специально изготовлен для борьбы с мещанством Чуковский-Пильский. Значит, под этим флагом проходит всякий товар, даже и заведомо гнилой. Но и в более чистом крыле под борьбой с мещанством скрывается в лучшем случае хаотический интеллигентский радикализм, питающийся преимущественно эстетическими восприятиями и не знающий, куда приткнуться. Он лихорадочно мечется из стороны в сторону, пока не успокоится — на чём-нибудь очень маленьком…[2]
Странный встречается народ среди художников. Публика читает юмориста и покатывается со смеху, а сам он угрюм и в жизни никогда не смеется. С самою искреннею ненавистью писатель громит мещанство, а сам не живёт как мещанин только потому, что живет как владетельный принц. Смеясь, умиляясь, любя, ненавидя, художник в творчестве своем искренне и сильно переживает соответственные чувства.[8]
Обратной стороной русского странничества, всегда в сущности анархического, русской любви к вольности является русское мещанство, которое сказалось в нашем купеческом, чиновничьем и мещанском быте. Это всё та же поляризованность русской души. У народа анархического по основной своей устремленности было государство с чудовищно развитой и всевластной бюрократией, окружавшей самодержавного царя и отделявшей его от народа.[9]
Романтический, изящный и сентиментальный спектакль Акимова пришёлся не по вкусу вождю революционного театра. Зрелище трогательной любви Фердинанда и Луизы, представленное в стиле старинных саксонских миниатюр, даже настолько возмутило Мейерхольда, что он не смог сдержать своего негодования и вышел из границ такта и приличного поведения. Он так громко выражал свое возмущение Волкову во время действия пьесы, что на него оборачивались и негодующе шикали соседи из публики.
― Какая дрянь! Пошляки!.. Слюнтяи! Мещанство!.. ― кричал Мейерхольд забывшись, громко, на весь зал.[13]
— Юрий Елагин, «Укрощение искусств», 1952
Мы так безнадёжно расчеловечились, что за сегодняшнюю скромную кормушку отдадим все принципы, душу свою, все усилия наших предков, все возможности для потомков — только бы не расстроить своего утлого существования. Не осталось у нас ни твёрдости, ни гордости, ни сердечного жара. Мы даже всеобщей атомной смерти не боимся, третьей мировой войны не боимся (может, в щёлочку спрячемся), — мы только боимся шагов гражданского мужества! Нам только бы не оторваться от стада, не сделать шага в одиночку — и вдруг оказаться без белых батонов, без газовой колонки, без московской прописки.
Если обвиняют нынешний рабочий класс, что он чрезмерно законопослушен, безразличен к духовной жизни, утонул в мещанской идеологии, весь ушёл в материальные заботы, получение квартир, покупку безвкусной мебели (уж какую продают), в карты, домино, телевизоры и пьянку, — то на много ли выше поднялась образованщина, даже и столичная? Более дорогая мебель, концерты более высокого уровня и коньяк вместо водки? А хоккей по телевизору — тот же самый. Если на периферии образованщины колотьба о заработках есть средство выжить, то в сияющем центре её (шестнадцать столиц и несколько закрытых городков) выглядит отвратительно подчинение любых идей и убеждений — корыстной погоне за лучшими в большими ставками, званиями, должностями, квартирами, дачами, автомобилями, <…> а ещё более — заграничными командировками. (Вот поразилась бы дореволюционная интеллигенция! Это же надо объяснить: впечатления, развлечения, красивая жизнь, валютная оплата, покупка цветных тряпок… Думаю, самый захудалый дореволюционный интеллигент по этой причине не подал бы руки самому блестящему сегодняшнему столичному образованцу.) Но более всего характеризуется интеллект центровой образованщины её жаждой наград, премий и званий, несравненных с теми, что дают рабочему классу и провинциальной образованщине, — и суммы премий выше и какая звучность: «народный художник (артист и т. д.)… заслуженный деятель… лауреат…»! Для всего того не стыдно вытянуться в струнчайшую безукоризненность, прервать все порицательные знакомства, выполнять все пожелания начальства, осудить письменно или с трибуны или неподанием руки любого коллегу по указанию парткома.
Если это всё — «интеллигенция», то что ж тогда «мещанство»?!.
...самым главным врагом комсомола и Советской власти он объявил мещанство. Когда мы дрались с бандами, говорил он, у нас плевательниц не было, и плевал куда попало...[14]
— Анатолий Рыбаков, «Тяжёлый песок», 1977
Этот литвин, воспитанный среди поляков в Вавеле, объединял в себе наихудшие черты обеих наций: отсталость, мещанство, лицемерие, болезненные амбиции, спесь, дикость, неукротимую жажду власти и совершенное отсутствие самокритичности.
Мещанство в мемуарах, письмах и дневникковой прозе
Счастье буржуазии (чай с вареньем, кофей с тётками) ― на нём нельзя основываться, но его нужно всегда держать в уме (мещанство ― это враг, но необходимый враг, без которого жить нельзя), мещанство нельзя возводить в принцип, но в уме держать его надо постоянно. Этим и отличается юноша от взрослого ― в ненависти к мещанству. Словом, борьба с буржуазией возможна только посредством иронии: усмехнуться можно, но не брать метлы и разгонять ими кофейниц.[3]
Без мучений нельзя изменить общество: ведь социализм получил в наследство мещанство, сволочь («люди с высшим образованием ― счетоводы» и т. д.). Страдание ототрёт с таковых, размелет их разум, от которого можно застрелиться в провинции. <...>
«Главспирт» в каждой, кажется, деревне, ктр. я проехал до Чудова. В одной деревне «Главспирт» открыт рядом с разрушенной церковью ― нехорошо. Дома строятся, колхозы расширяются, много ремонта, везде ― новые доски. Шос<сейные> дороги расчищаются наравне почти с ж. д. : через определ<енную> небольшую дистанцию ― ремонтер и дорожный мастер. В овраге по-домашнему не выходит. Мещанство всё ещё бушует ― повсюду здесь.[6]
Должен признаться, у меня и сейчас в Москве много цветов. Увлекаюсь амариллисами, но есть и другие, в том числе герань. Когда-то какой-то глупый человек назвал герань символом мещанства. Видимо, это был очень рациональный человек. Ну как цветок может быть символом мещанства?[12]
Точно съ грязной, вонючей палубы потрепаннаго бурею корабля спустился онъ въ капитанскую каюту. Тутъ былъ міръ уюта, тотъ тихій уголокъ мѣщанскаго довольства, какой можно отыскать у старыхъ заштатныхъ чиновниковъ, десятки лѣтъ свивавшихъ гнѣздо, ― гдѣ мечтали они мирно умереть послѣ жизни, которую старались прожить настолько «честно», чтобы и на томъ свѣтѣ получить такое же довольство. Все тутъ пригонялось десятки лѣтъ, все сотни разъ переставлялось и примѣрялось, прежде чѣмъ встать такъ какъ стояло, всякая вещь имѣла свою исторію и свои воспоминания, такъ что трудно было сказать: хозяивъ ли имѣлъ всѣ эти вещи, или вещи имѣли хозяина; онъ ли держалъ ихъ въ плѣну, или онѣ его. Точно красивая мечта, реализовавшаяся и застывшая въ неподвижныхъ формахъ, стояли тутъ старинные, немного неуклюжіе стулья у оконъ, сквозь бѣлыя кисейныя занавѣски которыхъ свѣтъ мягко ложился на листья олеандровъ, китайскихъ розъ, фикусовъ, и туй, годами выроставшихъ въ тепличной обстановкѣ комнаты; на крытыхъ скатертями столикахъ въ простѣнкахъ стояли лампы подъ краснымъ абажуромъ; лежали альбомы, въ которыхъ еще сохранялись выцвѣтшія фотографіи какихъ-то особъ въ фижмахъ...[1]:282
— Сергей Гусев-Оренбургский, «Страна отцов», 1904
― На кой черт вам девственность, ― шептал он, прижимая её к себе и вращая жирным продолжением своей спины, ― или вас соблазняют мещанские добродетели? нет, нет, я предлагаю вам сказочную жизнь богемы, истинно аристократическую жизнь. И толстяк уронил пенсне. ― Девушка ― желторотый воробей, ― продолжал он свои манипуляции, ― от нее пахнет булкой; женщина ― это цветок, это благоухание. Семья ― это мещанство, это штопанье чулок, это кухня.[5]
Желала ли она любви? До сих пор она не думала о ней или почти не думала. Она изгоняла любовь, как слабость. Она ненавидела прошлое, ненавидела мещанство, от которого веяло смердящим духом недобитого прошлого, ненавидела легкомыслие, кокетство и наряды подруг и невыдержанность парней. Ей казалось, что пока не кончена борьба (и борьба до победы коммунизма во всем мире), шутить, кокетничать, веселиться преступно. Выйти замуж ― измена. Какой из неё боец, если она связана семьёй, детьми, любовью![15]
— Вера Кетлинская, «Мужество», 1938
― Какие лорды? ― закричал я. ― Разве у нас есть лорды? Коломеец протянул небрежно:
― Ну, не лорды, так нэпманы всякие, у кого денег много. Частный капитал, словом. А ты рабочий подросток. Понял? Ты в комсомол хочешь вступать. А я тебе, как другу, советую, не как комсомолец беспартийному, а как другу ― понял? ― ты дурь эту выбрось из головы. Одеколон, галстуки и всякая прочая дребедень ― это мещанство, и я тебе советую забыть об этом, иначе тебе комсомола никогда не видать.[7]
— Владимир Беляев, «Старая крепость», 1940
Мещанство ― это строй души современного представителя командующих классов. Основные ноты мещанства ― уродливо развитое чувство собственности, всегда напряженное желание покоя внутри и вне себя, тёмный страх пред всем, что так или иначе может вспугнуть этот покой, и настойчивое стремление скорее объяснить себе всё, что колеблет установившееся равновесие души, что нарушает привычные взгляды на жизнь и на людей…[11]
Были какие-то споры о стихах, о всемирном мещанстве. Эту тему Марина очень любила, не упускала случая потоптать мещанство. У, мещане! Когда она клокотала по поводу тех, кто не признаёт Пикассо или скульптора Эрьзю, во рту её что-то клубилось и даже как будто сверкало. Всё ненавистное, что для Марины соединялось в слове «мещанство», для Лены было заключено в слове «ханжество». И она объявила, что «всё это ханжество». «Ханжество?»[16]
— Юрий Трифонов, «Обмен», 1969
Если при нём заходила речь о литературе или вообще о том, чего он не знал, лицо его делалось обиженным, и он презрительно говорил: «Брось губами шлёпать!» ― или обзывал нас «гнилыми интеллигентами». Но самым главным врагом комсомола и Советской власти он объявил мещанство. Когда мы дрались с бандами, говорил он, у нас плевательниц не было, и плевал куда попало и растыкивал по углам окурки. Мы не дворяне, чтобы «выкать», у нас равноправие, все ― товарищи, а товарищи называют друг друга на «ты». В общем, всё мещанство: приличная одежда, галстук, занавески на окнах, туфли.[14]
— Анатолий Рыбаков, «Тяжёлый песок», 1977
Если говорить просто, духовность спасала наш союз от пресыщения и апатии, знакомой, увы, многим пользователям.
Если ваша сура работает в одном из фабричных режимов, разработанных для мещан и филистеров (что-нибудь типа «уют номер семь», «пуховая горка» или «облако нежности»), утром она принесет вам в постель кофе с круассаном, улыбнется и спросит:
— Как ты спал, дорогой?
Мещанство ― вот она, отрава! ―
Его опасность велика.
С ним беспощадная расправа
Не так-то будет нам легка.
Оно сидит в глубоких норах,
В мозгах, в сердцах, в телесных порах
И даже ― выскажусь вполне ―
В тебе, читатель, и во мне.
— Демьян Бедный, «Новогоднее», 1920
И когда, тавровое мещанство,
я теперь смотрю тебе в глаза,
я не знаю, где я умещался,
кто мне это в уши насказал.
Может, в клетке, может, из-за прутьев,
горькой болью полный позарез,
в сны мои протискивался грудью
свежезаневоленный скворец?![17]
Он говорил ей часто
одну и ту же речь: ―
Ужасное мещанство ― невинность зря беречь. ―
Сошлись и погуляли,
и хмурит Жан лицо, ―
нашел он, что у Ляли
красивше бельецо.
Марусе разнесчастной
сказал, как джентльмен: ―
Ужасное мещанство ― семейный этот плен. ―
Он с ней расстался ровно
через пятнадцать дней,
за то, что лакированных
нет туфелек у ней.[4]
