Марципан

На закуски подан <...> город четвероугольный с башнями и пушками, башня большая; коврижки сахарные расписные, изображающие герб государственный и воинов; марципан сахарный, леденцовый и миндальный...^[1]

Вперемежку танцев питьё подавали <...>. Заедки всякие, бывало, разносили: конфеты, марципаны, цукаты...

Никого не буду в целом мире слушать,
Буду марципаны с огурцами кушать...^[2]

...даже будто обидно стало: да что это такое, деревенские они, что ли, ― после сладкого, да отбивные котлеты! А тут-то и вышло «удивление»: из сладкого марципана сделано, а зелёный горошек совсем живой, ― великое мастерство...

Клыкастая ведьма ждала за лотком,
И странные сласти лежали на нём:
Смотри ― марципановые черепа!
И ведьмин товар покупала толпа.^[3]

Марципановый дождь барабанил по крыше,
За скрипучей стеной беспокоились мыши...^[4]

Полагаю, вам кажется странным,
То, что с неба текут марципаны...^[4]

Вкус как у марципана в моем сне, детском. Он нежный, как взбитые сливки, он восторг для языка, утешение желудка и радость сердца, он тает во рту так неспешно, что нельзя сдержать слёзы благодарности, и оставляет послевкусие, дающее силы жить.^[5]

После менуэта манимаску начнут, а там матрадур, гавот и разные другие танцы. Чуть не до полночи, бывало, промаются. Вперемежку танцев питьё подавали: воду брусничную, грушевку, сливянку, квас яблочный, квас малиновый, питьё миндальное. Заедки всякие, бывало, разносили: конфеты, марципаны, цукаты, сахары зерёнчатые, варенье инбирное индейского дела; из овощей ― виноград, яблоки да разные овощи полосами: полоса дынная, полоса арбузная да ананасная полоска невеликая. Дынную да арбузную всем подают, ананасную не всякому, потому что вещь редкостная, не всякому гостю по губам придётся.

В прошедшем году после сладкого крема вдруг подали котлеты с зелёным горошком и молодым картофелем-подрумянкой, все так ахнули, даже будто обидно стало: да что это такое, деревенские они, что ли, ― после сладкого, да отбивные котлеты! А тут-то и вышло «удивление»: из сладкого марципана сделано, а зелёный горошек совсем живой, ― великое мастерство, от Абрикосова. А завтра какое будет, теперь-то уж не обманешь марципаном! Я Христом-Богом Горкина умолял сказать, ― не сказал. Я ему погрозился даже, ― не буду за него молиться, что-нибудь и случится с ним, детская-то молитва доходчива, всем известно.

Прочь эти складные стулья, отодвиньте этот буфет, да присматривайте за посудой. — Пожалуйста, прибереги мне кусочек марципана, да будь другом: вели привратнику пропустить сюда Сусанну и Ленору.

Против каждых двух приборов стояли также серебряные сосуды: один с солью, другой с перцем, а третий, стеклянный, с уксусом. Лучшим и роскошнейшим блюдом был жареный павлин; им и начался обед; потом стали подавать лапшу с курицею, ленивые щи, разные похлёбки, пирог с бараниной, курник, подсыпанный яйцами, сырники и различные жаркие. Множество блюд составляло всё великолепие столов тогдашнего времени; впрочем, предки наши были неприхотливы и за столом любили только одно: наедаться досыта и напиваться до упаду. Обед оканчивался обыкновенно закусками, между коими занимали первое место марципаны, цукаты, имбирь в патоке, шепталá и леденцы; пряники и коврижки, так же как и ныне, подавались после обеда у одних простолюдинов и бедных дворян. Когда все наелись, началась попойка. Сколько Юрий, сидевший подле пана Тишкевича, ни отказывался, но принуждён бы был пить не менее других, если б, к счастию, не мог ссылаться на пример своего соседа, который решительно отказался пить из больших кубков, и хотя хозяин начинал несколько раз хмуриться, но из уважения к региментарю оставил их обоих в покое и выместил свою досаду на других. Один седой жилец не допил своего кубка, ― боярин принудил его самого вылить себе остаток мёда на голову; боярскому сыну, который отказался выпить кружку наливки, велел насильно влить в рот большой стакан полынной водки и хохотал во все горло, когда несчастный гость, задыхаясь и почти без чувств, повалился на пол.^[6]

В изобилии разносили вкусные крупичатые перепечи, курники, подсыпанные яйцами, пироги с бараниной, пироги кислые с сыром, пироги с яйцами, сырники, блины тонкие, пироги рассольные, пироги подовые на торговое дело, караваи яицкие, куличи, пироги жареные. На столах стояли серебряные лощатые братины с квасом и пивом, а во время обеда поставили на столы братины с медами: смородинным, можжевельным, черёмуховым, вишнёвым, малиновым и другими. При братинах были золотые ковши. На закуски подан сахарный литый орёл весом в два пуда, лебедь литой сахарный в полтора пуда, утя в двадцать фунтов, город Кремль сахарный с людьми и коньми, город четвероугольный с башнями и пушками, башня большая; коврижки сахарные расписные, изображающие герб государственный и воинов; марципан сахарный, леденцовый и миндальный, множество блюд с узорченым сахаром, с изображением конных и пеших людей; разные овощи, облитые сахаром-леденцом, пряные зелья в сахаре. Кроме того, на огромных блюдах поданы смоква-ягода, цукат, лимоны, яблоки мушкатные и померанцевые, шаптала, инбирь в патоке, изюм и сухие сливы.^{[комм. 1][1]}

Обед был великолепен. Какая кисть изобразит то единодушное удовольствие, коим все присутствующие за столом были исполнены. Тосты за здравие Нимфодоры Михайловны с её супругом и всем семейством были повторяемы с сердечным приятием чувств преданности, должного уважения к почтенному начальнику города и с пожеланием всякого блага и благополучия, 100 000 годового дохода и ста лет, да двадцать, да маленьких пятнадцать жизни. Вензловое имя почтенной имянинницы, вылитое из леденца и опутанное сахарной паутиною, возвышалось посреди стола; подле стояли марципаны, варенья на тарелках, дыни и арбузы, груши и яблоки. Песельники пожарной команды пели многие лета. Когда Нимфодора Михайловна принялась межевать слоёный круглый пирог, хозяин подрезал проволоку у бутылки шампанского, пробка ударила в потолок, упала на пол и, поднятая с земли по требованию судьи, знающего толк в винах, пошла по рукам гостей, как диво…^[7]

Марципановый дождь барабанил по крыше, За скрипучей стеной беспокоились мыши, Филигранным узором свеча оплывала На обложку залитого воском журнала, И чудак, обозначенный тенью и светом, Мне сказал из картины, почти что абстрактной: ― Признаюсь, нахожу совершенно бестактным В этот час нарушать тишину кабинета, Только, если мой образ решён лаконично, Это вовсе не значит, что я бессловесно Обречён навсегда украшать ваши стены, Да и вам в одиночестве жить непривычно, И с моей стороны было б просто нечестно Оставаться в картине безгласным поленом. День и ночь в вашей комнате дым коромыслом И мне в голову лезут различные мысли И десятки историй, что всеми забыты, Потому что записаны не были в спешке, Или кто-то писал не пером, а копытом, И монета упала орлом, а не решкой. ― Он вздохнул и добавил: ― Дождливое время, Всё живое попряталось в хилых скорлупках… Полагаю, вам кажется странным, То, что с неба текут марципаны, Но покуда вы курите трубку, Берегите от сырости кремень.^[4]

― О! Херозолимо! Херозолимо! …и деятельно принялась всучивать нам марципаны, которые, оказывается, они там и производят на небольшой монастырской фабричке… Пришлось купить коробку за 600 песет. Я слушала слаженный гул воскресной мессы и думала об испанском заигрывании со смертью, о готовности сосуществования со смертью, о погружении в неё до срока. О благоговейном созерцании мощей.^[8]

Вагон — прохладный, никелированный, замшевый — и в нем никого. Туся перебегает из купе в купе — на столике, в перевязанной шелковой лентой коробочке, марципан. Он тает во рту вечность, оставляя за собой непреходящую томную сладость. Да что там марципан, боже мой. В этом сне она пережила, кажется, всё...^[5]

— Слышь, Зин, Лялька вчера в кулинарии марципан себе выпросила, я попробовала — ну ровно тот же вкус.
— Ты о чем вообще?
— Вкус как у марципана в моем сне, детском. Он нежный, как взбитые сливки, он восторг для языка, утешение желудка и радость сердца, он тает во рту так неспешно, что нельзя сдержать слезы благодарности, и оставляет послевкусие, дающее силы жить. Я этот марципан столько лет искала, надеясь уловить хотя бы его подобие, хотя бы отголосок в каждом пирожном, в каждой конфете, попадающей в рот. И вот, наконец, нашла.^[5]

На стенах картины страшно дорогие:
Моются в купальнях барышни нагие.
Пол какой! А окна! Господи, мой боже!
Точно так устрою у себя всё то же:
Будут слуги, деньги, лошади, повозки
И большая трубка ― целый ствол берёзки.
Говорить, как барин, стану, не по-хлопски,
Да и не по-польски… нет, а по-европски.
Никого не буду в целом мире слушать,
Буду марципаны с огурцами кушать,
Распивая вина, что стреляют пробкой…
Если же я встречусь с матушкою робкой,
Или брат мой младший, голодом томимый,
Скажет: «Барин, барин, помоги, родимый!» ―
Я при этой встрече вспыхну, покраснею
И велю прогнать их, мать и брата, в шею…^[2]

Пестрел и бурлил мексиканский базар,
И воздух клубился, как быстрый пожар.
Клыкастая ведьма ждала за лотком,
И странные сласти лежали на нём:
Смотри ― марципановые черепа!
И ведьмин товар покупала толпа.
Орнамент по черепу ярко-лилов,
Желтей канарейки огрызки зубов.
Два синих, блестящих, больших леденца ―
О, сахара слаще глаза мертвеца!
Кондитерский череп ― сладчайший десерт,
Но я не уверен, что сладостна смерть.
Совсем не уверен, что сладостна смерть.^[3]